Петька

— Я не знаю… — сказал дядя, и его палец в моей руке стал тверже.

— Свысока не видели? — поинтересовался Петька, и я подумала, до чего же он — Петька — умный.

— Не видел, — ответил дядя, взялся влажным от моей ладони пальцем за металлическую крышку на бутылке, дернул на себя, и крышка звякнула о гальку.

— Пальцу не больно? — спросила я.

— Он у меня нечувствительный, — ответил дядя, и глотнул из бутылки.

Я поняла, что он делал этим пальцем.

Показалось дно чемодана, и дядя вернулся в Афганистан. Он ушел, неся в руках пустой теперь чемодан, и, когда садился в поезд под мостом, из уголка улыбалась девушка. Мы с Петькой забрались на мост и, взявшись за перила, махали хвсоту поезда. Мост качался под нами — вверх-вниз. Одной рукой Петька придерживал на голове дядину пилотку. Больше дядя не привозил мне ни цветых шариков, ни кока-колы Он исчез из моей жизни так же скоропостижно, как появился.

Я часто думала про третью старушку. Где ее похоронили, ведь я не видела кладбищ в том первом городе. Там же, где сына Эммы? Может быть, под кедрами — так много в том городе кедров. Или под сугробом? Мягко ли ей лежать? Подстелил ли кто-нибудь под нее вату?

— Петька, давай мы тебя похороним, — сказала я, когда мне надоело терпеть.

— Зачем? — спросил Петька.

— Я тебя пожалею, — ответила я.

— Зачем? — спросил Петька.

— Мне нужно кого-нибудь пожалеть, — сказала я, и Петька согласился.

Петька завернулся в простыню, как я ему сказала, и лег на пол возле пуфика. Он хотел похорониться в дяди Сашиной фуражке, но я надела ему на голову целлофановый пакет. У нас не было свечи, и я поставила на грудь Петьки небольшой светильник, зажгла его.

— Ты умер, Петька, — сказала я. — Ты умер.

Петька заплакал.

Я сидела на коленях возле него на полу с крышками от алюминиевых кастрюль в руках.

— Тан-тан-тан-тан-тан… Бах… Тан-тан-тан-тан-тан… Бах…

Петька плакал, а я думала, хорошо, что у него замотаны руки, и он не сможет снять очки. Когда пришла тетя Галя и узнала, во что мы играем, она отхлестала полотенцем сначала Петьку, потом меня. На следующий день мы пошли с дядей Сашей на море, качались на мосту и прыгали по шелковым барашкам.

Я пересыпала песок из кулака в ладонь. Песчинки не были такими мелкими, как в песочных часах. Эти были частицами измельченных ракушек, иногда в песке попадались обточенные волной стеклышки. Песок сыпался, сыпался, и мы снова переехали — с окраины города в центр.

А старый Петькин дом так и не снесли. Сначала он стоял и ждал своей судьбы, казавшейся такой же неизбежной, как судьба кроликов, нами съеденных. Но прошло время, а дом стоял, как будто его передумали сносить или о нем забыли. Из земли по-прежнему торчали все те же деревянные колышки, огораживающие территорию палисадника. И, наконец, через несколько лет в него въехали какие-то люди, которым был нужен дом. А дом оказался вовсе и не таким старым. Он даже поновел, напрочь забыв про старых своих жильцов, про меня и про Петьку, про тетю Галю, которая хотела жить по-человечески.

Я пошла учиться в другую школу. За партой со мной сидел уже не Петька. Со стены над доской сняли Ленина, на его месте осталось только светлое пятно. К тому времени уже всем стало понятно, что никаких желаний Ленин не исполняет.

Дядя Саша получил участок земли за городом. В летние дни мы выезжали на его красном Запорожце на огород, где дядя Саша разбил очень ровные грядки под огурцы и помидоры. Работал он в белой панамке и все тех же синих спортивных штанах. Петька носил воду, я рыхлила землю тяпкой. Было весело. Мы пели — я первым голосом, Петька басом. Дни рождения мы отмечали вместе — я, Петька и дядя Саша родились в один день февраля.

Песок сыпался, и постепенно я начала отмечать дни рождения отдельно от Петьки.

Однажды Петьку назвали недоразвитым. Прямо в автобусе. Я посмотрела на Петьку и так, и этак. Он казался мне вполне доразвитым. Если верить Чернышевскому, то Петька — наоборот, был очень развитым. Он любил истории — слушать и рассказывать. Он знал про каждого его историю. Петька был развитым. У него было все, что нужно человеку. Все, что нужно для того, чтобы жить по-человечески.

Не помню, куда мы ехали. Какой-то пассажир толкнул его в плечо.

— Что встал, недоразвитый? — сказал он Петьке. — Посторонись.

Петька посторонился и не заплакал. Лицо дяди Саши стало мягкой булкой. Тетя Галя прижала Петьку к себе, теперь он доходил ей до груди. Петька вырвался, у тети Гали не было сил его удержать.

— Сам ты недоразвитый! — крикнул Петька басом, у него уже начал ломаться голос, и когда Петька разговаривал со мной, мне казалось, что-то сломано в моем ухе.

Дядя Саша схватил Петьку за плечи.

— Стой на месте. Стой на месте, — повторял он в Петькино ухо.