Петкана

Следом за ней постоянно бежала толпа нищих. Мои шпионы доносили мне, что полоумные рыбаки и пастухи всерьез спорили о том, кем ее величать: морскою или лесною вилой? Можете себе представить?

А что она такого сделала? Бродила по городу, заходила в храмы и монастыри. И всюду вела разговоры о славе и милости Божией, призывая народ вступить на путь христианских добродетелей. Словно она какой проповедник. «Покайтесь!» — так она постоянно говорила. Как некогда Иоанн Креститель. Но не гремела трубным гласом и никого не пыталась запугать. Нет! Она со всеми разговаривала ласково и умильно. Змея! Однако даже шепот ее разносился по всему Царьграду.

«Омой грехи свои слезами покаяния»,— любила она повторять. И, говорят, плакала при этом.

«Что ты знаешь о грехах?! И о тех, кто их совершает из любви или ради того, чтобы помешать свершиться другим, худшим грехам?» — хотела я спросить у нее. Интересно, что бы она на это ответила? Но нет! Слишком много было бы для нее чести — удостоиться приема во дворце и беседы с царицей. Да у меня на нее и времени-то не было. Более серьезные заботы волновали меня.

Полиевкт постоянно чернил меня за моей спиною. Ему это было не трудно. Он ведь был Патриарх! И всегда, когда хотел, мог сослаться на волю Божию! Нелегко мне было тягаться с таким противником. Ох, как нелегко!

А ведь когда-то мы с ним были в одном лагере. Когда умер мой супруг, необходимо было избрать нового императора и утвердить его власть. Говорили: «Народ хочет Никифора!» Какой народ?! Что он может знать, этот народ?! Народ всегда идет туда, куда его ведут. А вели его Полиевкт и я. Вели навстречу Никифору. Потом Полиевкт провозгласил себя благодетелем Отечества и отцом церкви, а меня объявил блудницей.

Говорили, что я коронованная шлюха, тщеславная интриганка, лживая и вероломная, готовая ради власти на любые преступления. Утверждали, что я всегда была такой. Я, дескать, отравила своего свекра и ближайших родственников моего мужа. Я насильно заключила в монастырь пятерых своих золовок, а свою свекровь Елену раньше времени свела в могилу. Вы только послушайте эту душещипательную историю! Старая императрица на коленях умоляет меня пощадить ее бедных дочурок! А несчастные принцессы, рожденные от благородного отца, коим изначально уготована была лучшая участь, горько рыдают в объятиях друг друга и взывают к милости Божией и к моему милосердию! Но жестокость моя была, оказывается, такова, что через нее даже милость Божия не могла пробиться к ним, бедным.

Так это изображал Полиевкт. И такими россказнями смущал народ. О склонности же юных принцесс к сплетням и тайной дипломатии он деликатно умалчивал. Молчал и о том, до какой степени любили они роскошь и всевозможные наслаждения. И о том, как он собственными руками совершил над ними обряд пострижения. А эти благородные девицы, пока на пол падали их пышные локоны, а Полиевкт звенел ножницами у них над ухом, визжали и сквернословили, как последние девки, вырывались из рук служителей, пытаясь разорвать на себе монашеское облачение, сыпали проклятиями и ужаснейшими богохульствами. В конце концов Патриарх был вынужден уступить им и позволил взять с собой в монастырь все их роскошные одежды, благовония и помады из Египта и Бхараты. Позволил им каждый день есть мясо и пить вино. После чего обвинил меня в том, что они нарушают правила жизни в святой обители и служат соблазном для прочих сестер.

Полиевкт был самым опасным моим противником. Он хотел, чтобы Никифор обул красные сандалии, а я, выходит, должна была отказаться от своего императорского достоинства. Он все-таки согласился нас обвенчать. И какое-то время молчал. Пока еще надеялся, что Никифор, даже будучи императором и моим мужем, все равно останется его духовным чадом.

Но когда Никифор признался ему, причем без всякого покаяния, что страсть ко мне — повелительнице его души и тела — значит для него больше, чем все обеты и обещания Богу и Патриарху, и что он все готов забыть в моих объятиях, Полиевкт решил очернить нас с ним в глазах народа. И во всем обвинил в первую очередь меня. Как будто это я была виновата, что набожность его бывшего любимца проистекала не из любви к Богу, а от отчаяния.

Он, как монах, казалось бы, все должен был знать о жертве! И тем не менее не хотел понять, что брак с Никифором был величайшей жертвой с моей стороны!