Петля

Куклы, в которые Ирина очень любила играть в детстве, да и взрослой часто рассаживала вокруг себя, причёсывала, переодевала, – оживали только на время, когда ты проявляешь к ним внимание. Кот Клюша иногда удивлял – казалось, он вот-вот заговорит человеческим языком, сварит кофе, включит кондиционер, когда жарко, или хотя бы сам насыплет себе корма в миску, а не будет просить. Но он оставался котом, не больше.

Нет, кот – это немало, и всё же он никогда не сможет стать человеком. Кот останавливается у черты и не развивается дальше. А ребёнок – человек. Ребёнок меняется – то по чуть-чуть, на какой-то микрон, то вдруг скачком.

Вэл менялся. Всплывал, как он говорил, выше и выше.

– Знаешь, – объяснял медленно, с усилием, но с усилием не физическим, а с тем, когда стараются вспомнить, – я ведь не заметил, как меня… как сбило. Шёл, и чернота. И ничего. Ничего там не увидел. А потом стал всплывать. На секунду, даже меньше. Раз, два, сто раз, наверно… Это очень… мучительно, в общем… Потом всплыл по-настоящему, но так – одно лицо здесь, а сам остальной там ещё… Я тогда как бы концами пальцев за жизнь зацепился. – Вэл смотрел на пальцы левой руки и ухмылялся. – Нет, наверно, зубами. Зубами зацепился. И теперь перехватываюсь всё дальше, выше.

Клюша вёл себя странно. Да нет, поначалу ничего: когда в доме появился немощный человек, он ластился к нему, осторожно ложился на колени. Пытался лечить. Ведь кошки, даже врачи признают, вытягивают из людей болезни. Но Вэл окреп, сделался почти хозяином здесь, и Клюша принял его за соперника. Тем более после того, как Вэл перебрался спать к Ирине.

Она закрывала дверь в спальню – Клюша противно мяукал и шипел, бился, скрёбся. Ирина не выдерживала, впускала, он заскакивал на кровать и ложился по центру, свирепо глядя на Вэла.

Раньше Ирина думала, что это байка – когда коты гадят в обувь неприятному человеку. А оказалось, правда. Клюша испортил тапки Вэла, исцарапал сидушку тренажёра, наделал затяжек на спортивном костюме. Был бы некастрированный, наверняка бы пометил всю квартиру.

Правда, однажды чудесным образом он перестал проявлять к Вэлу агрессивность. Но на Ирину продолжал смотреть без былого дружелюбия, как бы спрашивая: «Ну и когда он уйдёт?»

Спать они стали вместе примерно через месяц… Вэл пришёл и лёг рядом. Просто лёг, даже не погладил её. А Ирина чуть не заплакала. От какого-то небывалого умиротворения. Так спокойно стало. Лежала и слушала дыхание человека. Родного.

Она знала, что он родной. А родные должны быть рядом, вместе. И секса не надо, поцелуев, обнимашек, ласковых слов. Вот так – вместе. Этого достаточно.

Все мужчины, которые бывали здесь, включая тех, с кем был приятен секс, кого она представляла мужем, вызывали раздражение. Раздражало, как они шлёпают тапками, сопят, вообще шевелятся, что трогают её вещи, посуду, жарят глазунью, варят кофе, занимают туалет… её пугало это раздражение, казалось, ни один мужчина не приживётся у неё, даже если будет её действительно любить. Она выдавит, как нечто инородное.

И вот появился Вэл, и вот он всё уверенней хозяйничает, и раздражения не возникает. Наоборот, хочется, чтоб он коснулся всего, был своей частицей в каждой мелочи.

Заметила – после того как стали спать вместе, он начал по-настоящему крепнуть. Не только умом, а как-то весь захотел скорее вернуться к себе тому, каким был до больницы. Остервенело захотел.

Ирина боялась, что сделает себе хуже, организм не выдержит нагрузок. Снова сломается, на сей раз навсегда. Читала, парализованные или после травмы позвоночника, особенно молодые, почувствовав улучшение, часто торопятся и становятся инвалидами уже до конца жизни. У большинства – долгой и мучительной.

Вэл крутил педали, тянул железную трубку, поднимая всё более длинный столбик чугунных или каких там кирпичиков, висел на турничке, подтягивался, приседал, отжимался, мял и мял эспандер, но больше всего времени проводил с гитарой.

Репетиций не было. Вэл вскоре после выписки собрал было ребят, они попробовали, и тут же стало ясно, что пока рано: ни играть, ни петь он не мог.

Ему принесли дешёвенькую шестиструнку, и Вэл стал упражняться. Вернее, учиться играть заново. Сначала – по несколько минут. На большее не то чтобы не было сил – его убивала неспособность левой руки брать даже самые простые аккорды.

Но постепенно несколько минут разрослись до четырёх, шести, восьми часов. Бренькал – так сам называл эти упражнения, скрывая за мусорным словом обиду и досаду, – закрывшись в комнате, напевал поначалу хрипло и задыхаясь, а потом чище и звучнее свой хит:

Я смотрю на восток:

Заря прогоняет тьму.

Ночь не останется здесь,

Я никогда, никогда не умру.

Бетонным тучам меня

Не поймать, не согнуть.

Помаши мне рукой –

Я отправляюсь в мой путь…

Ирина замирала у двери, слушала, мысленно помогала.

Помогать хотела и делом, тем главным делом, для которого природа создала её женщиной. А Вэл вряд ли в ней сильно нуждался. Да, спали вместе, но почти всегда именно спали – лежали рядом.