Петля и камень на зелёной траве

– Притащи подушку из спальни, надо подложить ему под голову, – сказал я матери, а сам побежал к телефону вызывать скорую помощь. На коммутаторе долго было занято, потом женщина с безжизненным механическим голосом долго выспрашивала меня о симптомах, и я закричал ей: – Да поторопитесь, черт вас возьми! У него, по-моему, инфаркт!

– Обойдемся без ваших диагнозов, – ответила она так же механически. – Ждите, машина к вам пошла…

Я вернулся в гостиную. Мать подсунула ему подушку под голову, и нитроглицерин, видимо, помог – отец отчетливо дышал, ровно и неглубоко. Глаза его вновь были открыты, но яростный блеск в них пригас. У него был взгляд человека сломленного. И испытывающего сильное смущение из-за того, что почему-то лежит на полу.

– Схожу, приготовлю тебе горчичники на сердце, – сказала мать. – Сейчас врач сделает укол и перенесем тебя на кровать…

– Хорошо, – сказал отец и утомленно прикрыл глаза. Мать вышла, и наступила оглушительная тишина, разрезанная мелким пунктиром его усталого дыхания. Я смотрел на свои ботинки, и только сейчас заметил, что они испачканы в масле, вылившемся из разбитого картера «моськи».

– Вы меня все вместе погубили, – неожиданно ясно и негромко сказал отец. – Эх вы! Головотяпы – батьку на кобеля поменяли…

Я поднял на него взгляд и увидел все тот же жуткий зеленый огонь в его круглых неистовых глазах – он меня сейчас ненавидел.

– Ладно, отец, потом поговорим. Не стоит сейчас тебе разговаривать, полежи спокойно…

– Уж куда спокойнее! – слабая ухмылка раздвинула его губы, и во рту зловеще мигнула золотая коронка. – Ты ведь про меня все, небось, вынюхал? Все, верно, разузнал? Лучше бы меня расспросил – я бы тебе скорее рассказал. Да и верней, пожалуй…

– Нет, отец, ничего бы ты мне не рассказал. Ты не хотел, чтобы я знал это о тебе. Наверное, ты был прав…

– Вот видишь – хоть в чем-то я был прав, – он судорожно вздохнул. – Это ты точно говоришь, не сказал бы я тебе ничего. Чужой ты волчонок в нашей семье, как приблудный…

– Батя, не надо тебе сейчас разговаривать. Полежи тихо…

– Еще належусь тихо. Раньше я тебе не сказал бы, а сейчас скажу, – очень спокойно и отчетливо говорил он, старательно, формуя слова непослушными, словно замерзшими губами. – Тех ребят, что Пашка Гарнизонов вывез из Минска, звали Жигачев и Шубин. Петр Григорьевич Шубин…

И он засмеялся. Я видел, что ему – от сказанного или нитроглицерина – стало легче. Он засмеялся, и на лице его появилась дурашливая легкость. Или радость. Или насмешка.

– Жигачев уже умер. А Петр Григорьевич жив. Здоров. В атомном институте заведует режимом. Жив…

На лице его плавало веселое удивление. Вошла мать с горчичниками в тарелке, глубже раздвинула сорочку, поставила желтые бумажные квадратики на грудь, села сбоку на стул, пригорюнилась. Отец задышал спокойнее, ровнее, прикрыл глаза, его морило в дремоту. Он уже почти заснул, потом вдруг приоткрыл потухающий круглый зеленый глаз и сказал мне:

– Жив ведь! А-а! Ты сыщи его…

И заснул. Мать пошла к себе за лекарствами, а я сидел неподвижно и смотрел на спящего отца. И не мог заставить себя поверить, что это – мой отец. Мой родитель. Мое начало.

Я не верил ему. Смеху его. Его облегчению. Его словам.

Его сну.

В дверь позвонили, я побежал открывать врачам скорой помощи. Они прошли, не снимая своих черных форменных шинелей, и я еще подумал – почему у врачей должна быть такая устрашающая форма?

В гостиной старший поставил на пол рядом с отцом свой квадратный чемодан, встал на колени, приложил к груди отца трубочку фонендоскопа и внимательно долго слушал, наклонив набок голову, и я снова удивился – почему он не снимает фуражку. Потом повернулся к нам и деловито сказал:

– Экзитус.

– Что? Что? – переспросил я.

– Умер.

И дикий пронзительный крик матери заполнил все.

52. УЛА. ОДНОЛИКИЙ ЯНУС

– Есть миллион! – крикнули над головой, я вздрогнула и напугалась – мне показалось, что спрашивают у меня – есть миллион?

– У кого? – спросила я.

И очнулась.

– Есть миллион! – ответил радиоприемник. – Шестая доменная печь ордена Ленина Новолипецкого металлургического комбината выдала первый миллион тонн чугуна…

Я была вся мокрая от душного изнуряющего больного сна. Хотелось пить, ссохлось горло, тяжело дышать, стучит в висках, кошмар длится, безумие продолжает навязчиво лезть в уши…

По радио передавали последние известия, и крикливый въедливый голос из желтой коробочки над дверью пугал меня все сильнее ирреальностью своих сообщений:

… – Атмосфера нерушимого морально-политического единства общества, сплоченности народа и партии вокруг ленинского цека… обстановка трудового подъема, творческого горения, оптимизма и уверенности советских людей в завтрашнем дне…

Я вспомнила вас! Вас зовут Анна Александровна! В моем жарком кошмаре, в потере себя, в провале памяти вы поили меня водой. И дали соевую конфету, чуть-чуть пахнущую нафталином. Вы чем-то мне напоминаете мою давно умершую тетю Перл. Пахнут руки коржиками с корицей. Это не вы обнимали меня? Не им шептали – «ман арценю»?