Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

И все это под мой ужасающий, разрывающий обшивку машины вой – кошмарный рев затравленного, обреченного на смерть животного.

Господи, как же весь город, весь мир не слышал моего крика: «По-о-мо-ог-и-и-те!» Я кричала вам! Я кричала о вашей судьбе!

И только сопение, хрип, матерное бормотание разозленных и напуганных санитаров в ответ. И шум мотора едущего по больничной территории автобуса.

Сколько же он может ехать – минуту? Час? Шестьдесят лет? Вечность?

Площадь психбольницы громадна, до конца территории у меня не хватит сил.

Психушка выползла из своей ограды – она захватила весь город, весь бескрайний мир – санитарный автобус никогда не доплывает до берега яви. Раньше они убьют меня.

Ослепительно-яркие звезды вспыхивают у меня от ударов по голове – боли я не чувствовала уже – а только слепящий свет, затмевающий мир. Энергия ненависти выгорала, силы мои кончались, и усталость перед последним вздохом затапливала меня теплой водой равнодушия.

Какая разница – моя душа умерла.

Накинули они мне петлю на лодыжки и связали руки. Осклизлый мальчишка вздохнул облегченно и плюнул мне в лицо:

– Тьфу! Погань проклятая! Ей удовольствие хотели сделать, а она, сука сумасшедшая, еще брыкается…

И автобус остановился. Снаружи отворили люк – две толстые здоровенные няньки.

Женщины! Тетеньки дорогие! Спасите! Помогите мне…

Санитар поволок меня, крикнув на ходу нянькам:

– Подстраховывайте! Эта падаль нас чуть не задушила – возбуждена очень! Ее велели в наблюдательную палату для буйных…

Толстая нянька сказала мне незло-безразлично:

– Ну-ну! Не бушуй! Серы захотела? У нас это – мигом…

Приемный тамбур. Пост медсестры – молоденькая тоненькая девочка смотрит на меня равнодушным рыбьим глазом, берет у санитаров мои бумаги, смотрит их под желтым кругом настольной лампы. В зарешеченном окне уже темно.

– Ее Эва велела положить в наблюдательную, – говорит санитар и добавляет задумчиво: – Для буйных…

– Хорошо. В третьей палате есть место…

Санитар щупает пальцами ссадины и царапины на лице, просит у сестры:

– Вика, дай перекись водорода или йод. Смотри, как эта стерва меня отделала – кто ее знает, еще заразишься…

Сумрак коридора. Тепло. Не бьют, но боль в ушибах и ударах начинает просыпаться, скулить тонкими голосами, набирая голос, силу и власть.

Катится куда-то моя каталка. Все равно. Я – ничья. Прощай, Алеша. Навсегда. Ты был мой радостный светлый сон, моя придумка, прихоть фантазии, ласковый сполох перед пробуждением в вечном кошмаре бескрайней психбольницы.

Я дралась с этими выродками не за себя. Мне – все равно. Я умерла. Я дралась – за тебя. Когда я была жива, я была только твоя. Прощай, любимый…

Остановка, поворот. Вкатили в палату. Одна койка пуста, на другой кто-то невидимый закопался под матрац с головой и тихо, зло воет. Нянька походя бьет по выпирающей спине – или животу – кулаком, беззлобно говорит:

– От, покою нет! Ляг как след, паскуда!

Потом перекидывает меня на пустую койку и, не снимая с рук и ног пут, вяжут меня к кровати поясами из сложенных по длине простынь. Хомут на шею, оттуда – под мышки, вокруг измученных изломанных плечей, каждую руку в отдельности прикручивают к железной раме. Связку на ноги – потом снимают мои дорожные путы и уходят.

Я распята. Раскинуты руки, задрана голова, стянуты ноги – не шевельнуться.

Воет под матрацем соседка.

И такой же неутешной болью воет во мне каждая избитая, замученная клеточка.

Я распята. Может быть – все справедливо? Может быть, это за твой суд, первосвященник Каиафа, вишу я сейчас на железной раме? За то, что ты ткнул пальцем в Назорея – «распни его!». Но ты хотел спасти брата нашего Варавву. Меня распяли в обмен на брата моего и прародителя Варавву.

Ты доволен?

Мне все равно. Я – ничья. Меня нет.

39. Алешка. Под колпаком

Я вышел из Севкиного подъезда и пошел не во двор, где оставил «моську», а свернул под арку, на улицу. В этом же доме – магазин, я решил здесь взять водки, чтобы больше не останавливаться по дороге.

Сумерки навалились темнотой, мазутом отсвечивал мокрый асфальт, донимал резкий ветер. Гудел во мне туман – серый, живой, шевелящийся, теснящий невыносимой тоской сердце.

Я – взятый под колпак, напуганный и больной Гамлет. Эта роль не по мне – тут нужно не только желание. Одного запала лицедея, ревущего актерского куража – мало. Нужна огромная сила. А у меня внутри страх – горячий и тошнотный, как тюремная баланда. Никто не представляет себе так хорошо эту веселую компанию, с которой я завязался.

Вот так объяснял Соломон свой замечательный образ Уриэля Акосты: «Уриэль – изломанные руки, не способные действовать. Он еще способен понимать, сильно мыслить, но эти руки не действуют…»

У меня изломаны страхом руки.

У нас не боится только тот, кто не понимает, что ему грозит.

Ну ее – водку – к черту! Поеду к Уле.

Я круто развернулся и зашагал к арке.

И наткнулся на колющий, вперенный в меня взгляд.

Мы сразу же разминулись, но секунду или две я видел глаза, вцепившиеся в меня, как собачьи клыки. Прохожие так не смотрят – они погружены в себя, их глаза развернуты в свой мир.