Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

– Вам от этого легче не станет, – яростно бормотнул Крутованов, и по тому, как захлопали под синими стеклами очков жабьи перепонки век, я понял, что двигаюсь правильно: два стимула у них – страх и корысть. Я должен их обыграть, у меня есть огромное преимущество – я уже прошел все ступени страха и больше не боюсь их, а корысть всего мира меня больше не интересует.

– Станет! – выкрикнул я. – Станет мне легче! Пошевелите чуть-чуть мозгами – это не вы меня отловили, а я сам к вам пришел! Думайте! Вам отыскать выход нужнее, чем мне…

– Это еще почему? – важно, высокомерно откинулся на спинку кресла Юрий Михайлович, но и в нем уже я не видел того радостного злого азарта, что сотрясал его при нашей встрече.

– Потому что вам ошибиться нельзя, а мне терять нечего. За вами – должности, погоны, дачи, пайки, машины, вся корысть вашей власти, а за мной – пустыня…

– Я не понимаю – чего вы хотите? – закусив в ненависти губу, спросил Крутованов.

– Чтобы вы отпустили Улу…

– Вы что, нас действительно дураками считаете? – стукнул кулаком по столу Юрий Михайлович. – Мы ее выпустим, чтобы ваши грязные басни распечатала продажная пресса на весь мир? Вы этого хотите?

– Не скрою, я бы этого очень хотел, – сказал я совершенно искренне. – Но, к сожалению, это невозможно…

– Почему?

– Ула, к сожалению, не знает, что я больше не боюсь пойти в каторгу или умереть. И она не допустит публикации, пока я в вашей власти. Она-то соображает, на что вы способны! Вы ведь всегда были сильны своей системой заложников…

Крутованов усмехнулся:

– И уж особенно сердечно она вас поблагодарит, когда узнает, что именно вы извлекли из забвения факт сотрудничества ее папаши с органами госбезопасности. А мировое еврейство поблагодарит ее за соучастие папаши в смерти Михоэлса…

Махнул я на него рукой:

– Я вам уже сказал: никто вашим фальшивкам не верит. И – повторяю: я забил «рыбу».

– На что же вы надеетесь? – поинтересовался Юрий Михайлович.

– На вашу корыстность. Рассчитывать на ваш здравый смысл не приходится. Надеюсь, что вы прикинете, подсчитаете, сообразите – взрывать эту бомбу нет никакого резона. Проще и выгоднее бомбу разрядить, выслав отсюда Улу. Пока еще вы, – я поочередно показывал на них пальцем, – можете сами решить этот вопрос. А если бомба взорвется, то ваши действия будут оценивать ваши начальники. И нет никакой уверенности, что они признают их правильными…

…Я стращал, уговаривал, торговался, и в памяти моей неосознанно проплывал завет Соломона, поучавшего строго: «Сознание правоты подсказывает Гамлету все – и выбор средства, и выбор секунды, и чувство ритма, и чувство меры…»

Ведь бомбы у меня никакой не было. Вернее, она была, но закопанная в глину холмика на отцовской могиле – для них совершенно безвредна. И сознание моей правоты наделяло меня силой, и я сам начинал верить, что бутылка с вложенными листочками – бомба, и не закопана она на Ваганьковском кладбище в ногах у моего отца, а давным-давно вывезена Севкой, и хранится у него, и в любой момент может быть взорвана криком на весь мир, и обещанием этой готовности были слова Севки у стеклянной дверцы в аэропорту с надписью «Дипломатическая стойка».

«Мне надоело пить рыбий жир…»

Они ушли куда-то, наверное совещаться. А меня по-прежнему сторожил дремлющий квадратный Сергуня, шипело реле в часах, трещал негромко рассыхающийся паркет, и раскачивали меня плотные волны усталого возбуждения, горели уши, слезились глаза, и я верил, что мне – сотни лет, я бесконечно стар, и мысли были нечеткие, быстрые, как сны.

И все происходящее – просто, бедно и нелепо, как в абсурдной выдумке слабоумного. Жизнь, наверное, действительно проще наших представлений.

Какая странная игра! Скорее бы все закончилось. Все! Ни на что больше сил не осталось. Удивительную жизнь я прожил – ничего не успел сделать. Целую жизнь я прожил для того, чтобы один раз пугануть бандитов. Хотя в наших условиях и это немало. Ничего я не чувствовал – ни скорби, ни боли, ни страха. Я выгорел дотла.

Они могут не принять моих условий – если бессмысленная злобность окажется больше их корыстности. Но уздой на злобность служит их трусость. Они всегда выигрывают, потому что глушат беззащитных и безоружных. Они боятся встречной силы. И считаются только с силой.

И если этот вопрос решают не они сами, а какое-то начальство над ними, то они наверняка еле заметно жулят и тихонько подыгрывают мне. Им риск непонятен и ненавистен.

Они признают только громадное превосходство сил. Полную безнаказанность.

Но могут быть какие-то неизвестные мне обстоятельства. И они не захотят принять мои условия. Или не смогут. Тогда всему конец. Бомба не взорвется. Ее все равно что нет. Кровь Шурика – на мне – останется неотмщенной. И Улу навсегда погребут в психушке. И зря ждал меня тридцать лет Соломон во тьме небытия, надеясь, что мне удастся доиграть Гамлета, и это чудо, как в детской сказке, даст ему воскресение.

У меня и страдать сил не осталось. Как у последнего солдата разбитой линии обороны. Только готовность умереть, не сойдя с места.