Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

В ночных гуляющих людях – тревога, неустроенность и беспокойство. Только в спящих – покой и благодать: как бы в усопших.

Мрак, холод, летящая с ветром вода, густая липкая грязь под колесами. Муравейник, тонущий в ночном наводнении. Черные трущобы бетонных коробов, выморочная пустота слякотных дорог, тусклое полыхание фонарей. Кто придумал эти страшные лампы, истекающие йодным паром и свежей дымящейся желчью?

Все спят. Только мы с Надькой не спим. Гулеваним. На тротуаре стоим под дождем, глядим на санитарный автобус с милой надписью на сером борту: «Инфекционная служба – спецперевозка». Интересно, кого он до нас спецперевозил? Туберкулезников? Сифилитиков? Чумных? Прокаженных?

Нам это без разницы. Мы заразы не боимся. Сами кого хошь наградим.

Нет, «инфекционная спецперевозка» – хорошая машина, ничего не скажу. Мы уж совсем было устроились с Надькой трахаться на носилках, да тряска меня сморила, угар бензиновый голову закружил, пока девушка у меня в ширинке своими быстрыми холодными перстами шныряла. Придремал я маленечко. Отключился на долгий миг моей спецперевозки из мглы во тьму – через черный пустой город.

А потом Надька меня растолкала: «Выходи, выходи, а то брошу тебя – в карантин увезут!..» Вывалились на улицу, под хлесткий пронзительный дождь, темнота с йодным подсветом, испуг и нутряная дрожь спросонья. Выхватила Надька из сумки бутыль, собачьими острыми зубами сорвала с горлышка «бескозырку», мне в руки ткнула: на, прихлебни, враз очухаешься!

Она знает, она меня понимает. И действительно, полегчало. Стояли мы обнявшись, чтобы чуть теплее было. Она крепко держала меня за голову и взасос, заглотом целовала, будто всего меня в рот вобрать собиралась, и язычком своим проворным, тверденьким ласкала, оглаживала, засасывала. А мне было утомительно, дрожко, и под ложечкой – огромная пустота, словно проглотил я целиком надутый детский воздушный шарик.

Хороша парочка – баран да ярочка. Замученный людобой и влюбленная блядюга.

Губами я чувствовал холод ее металлических коронок, с нежностью обонял свежий перегар водки.

Отодвинул ее от себя, внимательно рассмотрел. У нее были шальные глаза – веселые и бессмысленные. Очень широко расставленные. Вот так, в упор, – казалось, они у нее на ушах висят.

– Красавица моя, Надежда, прекрасный эльф – поехали со мной в город Топник!

– На хрен он мне сдался! – захохотала Надька. – Мне и тут не кисло!

– Это ты права, Надька: Москва действительно лучший город мира, самый светлый и беззаботный! Я хотел бы жить и умереть в Париже, когда бы не было такой земли – Москва!..

– Не звезди на радость! – прошелестела Надька. – Все вы, начальники, врать горазды: «Лучший!», «Светлый!». Тебя из персоналки высадить где-нибудь в Бибиреве или на Дангауэровке – в жисть домой не попадешь…

– Надька, подруга синеокая, голубка сизокрылая! Какой же я начальник? Я – поэт разлуки и печали, я – здешний ворон. Я – замученный опричник… У меня нет персоналки, у меня собственный скромный автомобиль марки «мерседес», модели двести двадцать, номерной знак МКТ семьдесят семь – семьдесят семь…

– Во дает! – радостно ахнула Надька. – Во врет-то! Ну, золотой, сразу я тебя высмотрела – у тебя на роже толстыми буквами два слова выведены!

– Тихарь и фраер, да?

– Нет, мой сливочный, – вздохнула Надька, глазами-на-ушах тряхнула. – Написано там по-другому: нахал и звездила! Вот так, мой сладенький!

Я засмеялся, спросил на всякий случай:

– А у тебя чего написано?

– У меня? – удивилась она. – Ты нешто неграмотный? Гляди – «Надя Вертипорох – как росинки шорох, как ириска девочка, валдайская целочка!»

– Это ты – Вертипорох?

– Ну не ты же? А что, мой шоколадовый, так и будем здесь с тобой на дожде дрочить? Или, может, в дом взойдем?

– Веди меня, Вертипорох, крути меня круче, пропади все пропадом…

В подъезде девятиэтажной грязной хибары пронзительно воняло мочой – теплой аммиачной атмосферой Венеры. Пыльные клубы мочевины и метана перекатывались по загаженным лестницам, мутные лампочки воздымались кривым хороводом планет на своем беспросветном венерическом небосклоне.

Мы с Надькой были первыми землянами, вышедшими без скафандров в открытый отравленный космос Венеры на Третьем Дангауэровском проезде.

О судьба первоисследователя! Ты заносишь меня то на Марс к одноглазому штукатуру, то на Венеру к веселой Надьке с шальными глазами на ушах.

О недостоверность спасения в посадочном модуле лифта! Разболтанная, дребезжащая капсула «снуппи», везущая нас в экспедиционный венерический корабль Надькиной жилплощади! Несчастная трясущаяся кабинка, держащаяся только на трех буквах, которыми сплошь исписаны слабые стенки! Непостижимость русской каббалы – мистической математики, совершенно неэвклидовой, состоящей из одних иксов, игреков и перевернутых «N»! Боже мой, неужели никто не понимает, что только наш родимый ум Лобачевского, с младенчества занятый обдумыванием этих таинственных знаков «X, У, Й» – на каждой свободной плоскости нашего мира – смог породить новое представление о пространстве?..

* * *