Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Я думаю, революционер Каляев убил великого князя Сергея бомбой бормотухи. Сунулся генерал-губернатор без очереди в продмаг на Дмитровке, а Каляев в него бутылкой портвейна «Кавказ» за два сорок семь и шарахнул…

Вот внутри отдела заказов – благодать! Народу почти нет, а на прилавке – и того меньше. Есть готовые наборы – шампанское сладкое, плюс кило перловой крупы, плюс банка консервов ухи рыбацкой, десять процентов за услуги – итого семь рублей семьдесят две копейки[3].

– Без перловки и ухи нельзя? – спросил я с некоторой надеждой сэкономить кровных полтора рублика.

– Тоже хрен с горы сыскался! Хитрец какой! Так все захотят шампанское без ухи брать! А мне вам готовые наборы разоряй?..

Волшебный зеленый пеногон, закупоренный огнетушитель моего адского внутреннего пламени, лежал в картонной коробке, не расторжимый с рыбацкой ухой, как мы с Мариной.

Шампанское, конечно, опохмелка слабая. От него только отрыжка боевая. Да что делать, если до настоящей выпивки не добраться, – этот народ на войне танки не пропустит, а из очереди за бормотухой их только нейтронным зарядом шугануть можно.

Отсчитал рублишки, отзвенел монеты, вытащил бутылку из коробки и пошел к дверям, провожаемый заполошным криком торгашки:

– Эй, чумной! Перловку забыл! Уху в банке оставил!..

Нет, не возьму уху. И перловку вам оставлю. Я хочу жить по справедливости – где же братство и равенство, если мне и шампанское сладкое, и уху из бельдюги? В то время как на планете миллионы наших младших братьев по разуму пухнут с голодухи от происков империализма! Мне глоток шампанского в горло не пойдет от этих горьких мыслей. Пусть их – лопайте мою перловку, жрите мою простипомную уху…

Но при выходе из магазина остро, пронзительно кольнуло в груди, и укол этот будто шилом проткнул розовый шарик моего улучшившегося от покупки шампанского настроения.

Что-то садическое было в этом уколе. Будто Тот, что Там, Наверху, сидит, пальчиком мне сердце прищемил, игривость унял, резвость мою злую притомил – напомнил грозно, что ждет меня дома Марина, а потом встреча с Мангустом, и вообще – пал на землю гололед.

Зараза во мне ожила, проснулся живущий в моей грудной клетке нетопырь.

Истопник разбудил его? Или нетопырь прислал его сообщить, что через месяц задушит меня?

А все остальное – игра отравленной страхом фантазии?

Толстая серозно-белая фасолина в средостении. За месяц напьется моей крови, высосет все соки, разбухнет в два кулака – и конец.

Однажды фасолина уже подступала к моему горлу. Шесть лет назад. И называлась она коротко и грозно – тумор. Опухоль. Опухолька. Рачок. Маленький едкий канцер. Окончательный и непонятный, как объявленный смертный приговор. Почему? За что?

А ни за что. А ни почему.

Просто так. Рак. Рак!

Но тогда я отбился. Я подсунул слепому тумору вместо себя другую жизнь, свое иное воплощение, имя которому было Тимус, и спас меня от гибели мой неродившийся ребенок.

А теперь фасолина ожила, и мне некем загородиться, и нет больше Тимуса, и вся та история мне кажется недостоверной, придуманной, небывшей. Я ведь смог ее совсем забыть. И не вспоминал до сегодняшнего утра, пока не лопнули створки набухающей фасолины и тумор не завопил пронзительной болью: эта история была!!!

И был, ненавистный мне и ненавидящий меня, спаситель от гибели – врач, избавитель от смерти, судорожно мечтавший отравить меня – прекрасный доктор Зеленский.

Кружится голова, давит фасолина в груди. Может быть, и никакого Мангуста не было?

Впрочем, какая мне разница – был или не был Мангуст, а если был, то зачем он явился. Какая мне разница, коли фасолинка в средостении, ровно посреди груди, уже лопнула и поползла, неукротимая, брызжущая ядом метастазов.

Если я через месяц умру, то мне плевать на Мангуста. И к Ковшуку зря ходил.

Если Истопник, вещун из преисподней, назвал мне точный срок, то все уже не имеет значения.

Умру я через месяц – считай, весь мир умрет. Я ведь, как настоящий коммунист, смотрю на мир идеалистически. Я и есть мир. На хрен он нужен без меня.

И этот сияющий из-под ледяной корки, тщательно вымытый евреем-рефьюзником «мерседес», перламутрово-голубой в сверкающей глазури, – он тоже умрет?

Умрет со мной. Но останется для Марины. Вот это номер! Как же так? Один «мерседес», нематериальный, чистая идея, символ жизненного успеха и моих радостей в этой жизни, будет уничтожен вместе со мной серозной зеленоватой фасолью, лопнувшей сегодня у меня в груди.