Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

За молотобойцами-костоломами дело не станет, и сырья для адской кухни хоть отбавляй. Надо только подсказать заказчику, что нам не нужен серп, и подкова ни к чему, и колесная втулка без надобности.

Топор нужен.

О том, чтобы не ковать, и речи нету. Ковка и так уже идет по всей стране. Куют молодых, послевоенных.

И уцелевших с довоенной поковки перековывают.

Лихие ковали без устали куют студентов, крестьян, партийцев-командиров, евреев и мордву – всех гребут без разбора. Хаос всенародной наковальни.

Мы кузнецы, и дух наш – молот,
Куем мы счастия ключи…

Волне всеобщей ненависти и страха надо придать направление, определить берега и поставить цель. Топор должен быть тяжел, бритвенно наточен задачей и точно направлен. И для этого есть только один путь.

Безадресную ярость всеобщего террора надо превратить в испепеляющий протуберанец народного антисемитизма.

Смешно говорить, ведь к этому времени уже почти все было сделано. Не хватало только последнего кирпичика, замкового камня, завершающего эту грандиозную постройку. И я отковал этот замок – с подачи моей насмерть запуганной тещи.

И назывался этот священный замковый камень гнева и отмщения – «ЖИЗНЬ И ЗДОРОВЬЕ И. В. СТАЛИНА».

Боже мой, как давно витала в воздухе идея! Как близко к ней подбирались! Но отковать ее в топор духу недостало.

Я лежал. На кровати в сапогах. И думал. Легко и ясно. Мне было понятно все. С какой отчетливостью я увидел придуманную мной машину целиком!

Набитый снежной крупой ветер яростно, со скрипом ломился в стекло, за которым я видел занимающееся над вокзалом дымное зарево. В подвале гудели водопроводные трубы – низко и печально, как фагот. Негромко всхлипывала Фира, и шептала ей что-то ласково Римма. Бубнила-пела-засыпала Дуська Шмакова. Стонал, рычал, подвизгивал горячо и громко за стеной кретин. С ним разговаривала, кряхтя и сердясь, Аниска Булдыгина. Что-то они двигали и перетаскивали, пыхтели и скрежетали.

И поковка моя уже жила у меня в мозгу, она двигалась, поворачивалась с боку на бок, подставляя свои пышащие ненавистью раскаленные края под удары моего правила-молоточка, она вытягивалась, заострялась и твердела в черно-алой окалине предстоящего кровопролития.

Несмотря на мою тогдашнюю темноту и серость – с точки зрения Риммы, – я уже очень ясно представлял себе устройство нашей государственной машины, конструкцию ее двигателя, источники питания, характер работы и цель ее существования.

Ох как мало людей в те времена могло похвастаться таким знанием!

А я знал.

Огромный мрачный корабль, ржавый тихоход, усталая и дикая команда которого давным-давно перебила благодушных пассажиров и легкомысленных судоводителей – и поставила над собой компанию жизнерадостных пиратов, уверявших, будто у них есть карта острова Сокровищ.

Но экипаж был огромный, а жратвы и топлива не хватало. И пираты легко уговорили всех, что самый правильный способ добраться на волшебный остров, в Земной Рай на краю Океана Жизни, – топить котлы членами экипажа. Двигатель на таком горючем работает надежно, а остальным достается все больше жратвы и питья.

Конечно, не весь экипаж пойдет на топливо – только ненужные, вредные, враги и маловеры, все те, кто мешает скорейшему прибытию в Благодатный Край, где каждому дадут по потребности, совсем невзирая на его способности.

И заработал движок державы как миленький, бесперебойно и уверенно, гениальная машина, питаемая энергией ненависти и страха.

А мы, Контора, – кочегары. Котельные машинисты у адова мотора. Мы должны бесперебойно подкидывать в ревущую топку горючее.

Я спустился в машинное отделение уже после войны, и моя вахта не застала тех периодических больших авралов, когда вместе с будничным угольком мелких людишек в топку партиями швыряли то разномыслов по революции, то бунтующих крестьян, то генералов, то государственных функционеров, то академиков – это вздымались каждый раз новые волны всенародной ненависти, всеэкипажного негодования против тех, кто мешал двигаться к Счастью, бывшему уже совсем близко, за горизонтом, за воображаемой линией между жизнью и смертью.

Я быстро смекнул, что наша братия – кочегары – так увлечены подкидыванием людского уголька, что не замечают довольно важной, хотя и печальной, подробности: всякий раз вступающая в новый аврал вахта кочегаров – будто по рассеянности, или по недомыслию, или по тайному предписанию – старательно запихивала в топку вместе с порцией нового горючего почти всю кочегарную команду из прежней, уставшей, но славно потрудившейся вахты.

Получалась какая-то странная система: всякий, кто спустился в кочегарку, будь он только топливом или, наоборот, генерал-кочегаром, назад уже выйти не мог.

Меня это даже удивляло. Ну хорошо – у топлива, допустим, никто не спрашивает, хочет оно в топку или оно, быть может, возражает. Топливо – оно и есть топливо. Судьба его определена.

А наш-то брат кочегар? Он-то о чем думал? Ведь ни один кочегар не хотел быть топливом. А становились почти все.

Так почему!