Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Поэтому я велел своему агенту, журналисту-осведомителю Рувиму Заславскому, распространить идею Еврейской республики в Крыму среди жидоинтеллигентов, поясняя, что эта идея, мол, исходит от властей. Мол, во-первых, из дипломатических соображений, во-вторых, с целью противовеса сионистскому влиянию Израиля и, в-третьих, для окончательного успешного решения еврейского вопроса – власти заинтересованы в создании процветающей республики евреев в Крыму. И надо, чтобы представительная группа видных евреев обратилась с соответствующей просьбой к Пахану. А он, мол, конечно, разрешит, тем более что шикарный полуостров, можно сказать сплошной курорт, после изгнания оттуда предательской татарвы совершенно пустует.

Среди евреев, как это неудивительно, тоже дурачья немало. И несколько таких еврейских недоумков сразу же купились, увлеклись, размечтались. А увлекшись, помчались, как наскипидаренные, к своему главному фактотуму пред лицом Пахановым – Мудрецу Соломоновичу Эренбургу.

Ну а этот смрадюга, меня не дурее, выслушал их, прочитал уже составленное письмо на Высочайшее Паханово Имя и молвил:

– Вы хотите гетто? Вы его получите. Но не в Крыму, а много северо-восточнее…

Но радетелей еврейской государственности не остудил.

– Значит, охота, говоришь, евреям перебраться к теплым морям? – спросил Абакумов и поцокал языком.

Зазвонил на столе телефонный аппарат, слоново-белый, с золотым гербом на диске.

– Абакумов слушает! – И сразу даже привстал от усердия. – Слушаю, Лаврентий Палыч, слушаю!.. Есть!.. Да, конечно… Так точно!.. Незамедлительно распоряжусь… Слушаюсь… Безусловно, сделаю… Виноват… Люди подводят иногда… Все выполню лично… Есть…

Трубка буркотела, клубилась взрывами кавказского гортанного матюжка, искрилась вспышками верховного гнева Лаврентия.

И вдруг Абакумов, не обращая на меня внимания – забыл он обо мне или доверял так? – сказал со слезой:

– Лаврентий Палыч, дорогой, вы же знаете, что эта сука Крутованов каждый мой шаг караулит, крови моей, как ворон, жаждет… На нашу голову его свояк ко мне подсадил…

Помолчал, вслушиваясь в телефонные ебуки своего покровителя, сказал:

– Конечно, постараюсь, изо всех сил… Слушаюсь… Завтра доложу…

Положил на рычаг трубку, налил дрожащей рукой себе коньяку, обо мне забыл, хлопнул, не закусывая шоколадом «Серебряный ярлык».

Я сидел бесшумно. Серой мышью под половицей. Хорошо бы отсюда через щель в паркете вылезти, чтобы забыл обо мне Абакумов. Я услышал нечаянно разговор, которого мне знать не полагалось.

Подсмотрел, как две клювастые птицы с герба, высунувшись из-за головы Пахана, гвоздят друг друга.

Свояк – это Маленков. Они с Крутовановым женаты на родных сестрах. Крутованов – умный жилистый пролаза, сидит в кабинете на этом же этаже. Первый заместитель товарища Абакумова. Глаза и уши Маленкова в этом заповеднике, вотчине, бастионе Берии.

Смертельная схватка, полуфинал – если Абакумов серьезно ошибется, то на его место сразу же влезет Крутованов. А Маленков, таким образом, подпиливает у Берии ножки стула.

Правда, Крутованова перекроет другой бериевский выкормыш – заместитель министра Кобулов. Но Пахан любит Абакумова и доверяет ему больше, чем Кобулову, – опасается азиатского криводушия. И поэтому держит за спиной Кобулова своего земляка Гоглидзе.

А Маленков продвигает потихоньку на помощь Крутованову своего бывшего секретаря, а ныне третьего замминистра Судоплатова…

О хитроумие, бессчетность ситуаций в шахматной партии политики!

Политическая партия.

Полицейская политика.

Партийная полиция.

Бесцельная изощренность, ибо черными и белыми играет один гроссмейстер. Сам с собой. Против человечества.

Абакумов глянул на меня затуманенным глазом, тяжело вздохнул:

– Эх, брат Пашка, трудно! Государство вести – не мудями трясти…

Я понимающе закивал, но все-таки решил напомнить:

– Виктор Семеныч, а что делать с еврейской автономией в Крыму?

Абакумов махнул рукой:

– Это пустое! Дай кому надо в мозг, а раскручивать это дело сейчас нет смысла. Теперь у нас дело поважнее выплывает…

Он встал, затянул потуже ремень, поправил под погоном портупею, упруго прошелся по кабинету под четкий перезвяк своей конской упряжи из лакированных ремней, пряжек, орденов, медалей, застежек, и волной пронесся за ним пронзительный запах кожи, пота, коньяка, крепкого одеколона, и в гибкой его поступи, во всем тяжелом мускулистом теле с маленькой ладной головой была ужасная сила раскормленного могучего зверя.

– Поехали! – приказал он.

– Слушаюсь! Разрешите сбегать за шинелью, Виктор Семеныч?

– Не надо, – ухмыльнулся он. – В моей машине тепло.