Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Бесконечный бег… нескончаемая дорога… Она загибается передо мной вверх… Я задыхаюсь, у меня нет сил… Я бегу по кольцу…

Дед!.. Дед!.. Ответь мне! Я больше не могу!.. Дед!

— …Мы — другие, Суламита. Мы — вечны… Каждый смертен, а вместе — вечны…

— Почему, дед?.. Я больше не могу… я умираю…

— …Мы не можем погасить огня, и не в наших силах прервать великую пряжу жизни. Мы не вернемся в наш мир… не выполнив завета…

И сама я давно превратилась в голос Светы — лечу я стремительно в никуда, палящая и желтая, как боль…

43. Алешка. Заповедь от дьявола

На полдороге от аэропорта я заметил за собой «хвост». Где-то у поселка Планерное я остановился, чтобы купить в палатке сигарет. Задрипанная серая «Волга» проехала чуть вперед меня и стала. Я купил сигареты, сел в машину, медленно выехал на шоссе, покатил еле-еле. «Волга» телепалась за мной вразвалку. За Химками я дал полный газ — и серая замызганная развалюха мгновенно догнала меня. Форсированные моторы.

Пересек мост через Москву-реку, заехал на колонку, взял тридцать литров бензина и заметил, что пальцы у меня дрожат. Может быть, потому, что осталось у меня кругом-бегом два рубля? Мне казалось, что человекопсы знают: кончились деньги. Они, наверное, знают обо мне уже все. Вон они — терпеливо ждут.

В городе я потерял их из виду. На Маяковке свернул на Садовую и поехал к родителям. Мать обрадовалась. И сразу огорчилась — с порога я попросил одолжить сто рублей.

Отец стоял в дверях гостиной, в своей всегдашней коричнево-зеленой полосатой пижаме, пронзительно смотрел на меня круглыми рысячьими глазами. Медленно ответил, нехотя шевеля своими спекшимися губами:

— Мы денег не печатаем. От пенсии до пенсии тянем. Нам одалживаться не у кого, хоть помри, а должны мы в семь рублей в день уложиться…

Да, это правда. Отец получает триста рублей пенсии. Минус партвзносы, плата за квартиру, электричество, газ. Отставной генерал, бывший министр живет с женой на семь рублей в день.

— Чего смотришь? — рассердился папанька. — Хочешь, чтоб мы тебе последнюю копейку сбережений вынули? Вот тебе!

И протянул мне сухой масластый кукиш.

— Уж потерпи маленько! Совсем мало осталось — мы с матерью помрем — тогда уж все пропьешь, прахом пустишь! А покамест нам в семь рублей уложиться надо…

Никто не родившийся здесь — ничего понять про нашу жизнь не может. Всесильный сатрап, беззаконный хозяин жизни, без суда вешавший людей, гонявший свой самолет в Астрахань за свежей икрой и в Самарканд за дынями, убивавший гениев и хуторян, растоптавший целый народ — и теперь никем не наказанный, не осужденный, живет на почтенную генеральскую пенсию в семь рублей на день.

Этого нельзя понять — как? почему? зачем?

А распаленный моим молчанием, воспринимаемым как осуждение их жадности, папанька гневно отмахивал рукой, как в молодости шашкой:

— Я не как некоторые, что стыд и срам потеряли! Вон генерал Литовченко — упер с железной дороги вагон спальный, поставил его у себя на даче в Крыму и дачникам сдает купе, деньги лопатой гребет!..

Негромко перебил я его:

— Тебе привет от Гарнизонова…

— От кого? — ошарашенно переспросил отец.

— От Пашки Гарнизонова, твоего шофера бывшего.

Папанька удивленно и недоверчиво проронил:

— Спасибо. А где это ты его нашел?

— В Вильнюсе на улице встретил. Я туда в командировку ездил…

— Как он поживает, прохвост? — поинтересовался отец.

— Поживал хорошо, но сейчас у него неприятности…

— Нажульничал чего? — не сомневаясь, сказал отец.

— Нет, его Прокуратура Союза прижучивает…

— Во! Новости!

— Назначили новое расследование по делу об убийстве Михоэлса…

Даже в полумраке гостиной я видел, как стало стремительно сереть лицо папаньки. Господи, зачем заповедовал — «чти отца и мать своих»?

— Почему? — осевшим, сиплым голосом спросил отец.

— Откуда я знаю? Наверное, американский конгресс требует!

— Я не о том! Я спрашиваю: почему с него начали?

— А он говорит, что не с него — они с Михайловича начали. Помнишь, был у тебя рыжий еврей с усом на щеке?

— Помню… — рассеянно сказал отец, и я видел, как он у меня на глазах нырнул в волны омерзительного страха. Он даже не пытался вынырнуть — он сразу пошел ко дну. Обвисли усики, прикрылись толстыми скорлупками век яростные ядра глаз. Спросил вяло: — А ты-то откуда помнишь?

— У меня память хорошая, я весь в тебя!

Папанька долго сидел, понурив голову, потом сказал досадливо:

— Вся эта зараза идет от Хрущева — кабана шалого, скота проклятущего! Сволочь волюнтаристская…

Я усмехнулся:

— Действительно убедительный ряд волюнтаристов: Августин Блаженный — Шопенгауэр — Ницше — Хрущев. Что ты говоришь, подумай сам! Хрущеву пятнадцать лет как пинка под жопу дали!

Отец махнул на меня рукой, горячо спросил:

— А что Пашка говорил — о чем его там расспрашивали?

— Так он мне и скажет! Наверное, все на тебя валил!

И щеки у отца отекли, покраснели белки, кровью налились, и я вдруг вспомнил о епископе, у которого лопнул сосуд в глазу на допросе у папаньки.

Господи, что же я делаю? Зачем Ты мне дал этот непереносимый крест? Зачем Ты поставил судить меня отца моего?