Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

У дверей стоял, тихо пофыркивая мотором, черный жу́ковский ЗИС-110 с распахнутой задней дверью – старшина-шофер страховал наш выход. Рывком – ой-ей-ой, какой несусветной тяжести боров – закинули Берию в салон лимузина, повалили на дно и сразу же накинули сверху сдернутый с сиденья ковер, попрыгали следом в кабину, а Багрицкий тяжело рухнул на переднее сиденье, щелк-щелк, щелк – захлопнулись двери, и шофер погнал к воротам Спасской башни. Притормозил у выездной вахты, и охрана, наклонившись к стеклам, взглянула на Багрицкого, узнали, потом на нас – его сопровождение, караульный махнул рукой – проезжайте!

Бешеный пролет по Москве. Направо – мимо храма Василия Блаженного на Москворецкий мост, поперек движения – налево, на набережную в сторону Раушских военных казарм. Берия, тяжело сопя под ковром, вопил со дна машины:

– Идиоты!.. Подумайтэ!.. Что дэлаетэ!.. Везите на Лубянку!.. Завтра ви всэ – генералы!.. Тэбя, Багрицкий, маршалом сдэлаю!.. Вези на Лубянку…

Потом, полгода спустя, я со смехом читал в газетах отчет о суде над Берией и его приспешниках. Боюсь, что ни за какие деньги не сыскать хоть одного живого человека, ну хоть самого завалящего свидетеля-очевидца, который бы собственными глазами видел Лаврентия на этом судебном процессе. И неудивительно – его расстреляли в подвале казармы в ту же ночь. Из тактических соображений. Для упрощения вопроса. Суд у нас должен быть не только правый, но и – обязательно – скорый. Да и стратегически это было правильней – надо было всю его оставшуюся пока на воле компанию лишить соблазна сопротивляться. Без всякого боя были арестованы в тот же день Кобулов, Деканозов, Гоглидзе, Мешик, Влодзимирский, огромная толпа генералов – вся его боевая разбойная братия…

АУДИ. ВИДЕ. СИЛЕ.

В советских календарях, наполненных всякого рода чепуховыми датами, придуманными юбилеями несущественных событий, конечно, не отмечен этот день. Что лишний раз свидетельствует о людской глупости и темноте.

Была бы у них хоть крупица разума, они должны были бы раскрасить эту дату и мерить время свое не по юлианскому и не по грегорианскому календарям и не по астрологическим «звериным» или «небесным» годам, а считать летосчисление себя от этого дня.

Ибо семнадцатого июня 1953 года закончилась эпоха. Эпоха Большого Террора. Бывшего. Длящегося. И того, что предстоял.

Но новый великий вождь не состоялся. И начиналась эпоха малого террора, выборного. Потом эпоха реабилитанса. Потом стагнации. Потом…

А что, кстати говоря, потом?..

…Через неделю меня вызвал Крутованов и торжественно сообщил, что за вклад в дело ликвидации врага народа Берии принято решение о моей высокой награде… партия и правительство приносят мне свою благодарность… Георгий Максимилианович и Никита Сергеевич чрезвычайно высоко оценили мои заслуги…

Крутованов подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал:

– А я выхлопотал для вас самое большое поощрение в системе нашего министерства.

Я настороженно-выжидательно молчал. Крутованов усмехнулся и сообщил:

– Вы увольняетесь из органов в действующий резерв… Мне твердо обещана для вас полная пенсия, и впредь никаких вопросов ни о чем вам задавать, надеюсь, не будут… Думаю, что вы способны оценить масштаб награды…

Вот моя исповедь, дорогой зятек, Мангуст Теодорович. Ты это хотел от меня узнать? Или еще чего-нибудь? Спрашивай! Я тебе расскажу. Или напишу. Получишь ты свой аффидевит. И распишусь: «Ваш покойный слуга, Павел Хваткин».

И будем мы как небывшие.

Нет у нас с тобой больше игры. Давай сомкнем объятия и закружимся в медленном танце под упоительную музыку сонаты Шопена си-бемоль минор, именуемой в просторечье – похоронный марш. Это для нас лучший шлягер.

Я теперь уяснил свой образ действий, мне теперь понятен мой маневр.

Ситуация довольно простая. С родной земли, из родимого гнезда ты – подлюка иудейская – меня выкурил. Здесь ты меня твердо и быстро ведешь к погибели.

Ехать с тобой за кордон каяться в прегрешениях своих, быть уроком и научением другим – не готов пока.

А если нам совершить миленькую шахматную шутку под названием «рокировка». Ты – сюда, в мою любимую многострадальную Отчизну. А я – туда, в твои противные буржуазные пределы. Но – обмен навсегда! Нам с тобой вместе, что тут, что там, тесновато дышать, неловко двигаться.

Давай попробуем. Ты – сюда. А я – туда…

Это ведь все несложно. Последний пролет вниз на лифте. Улица – нескончаемый мрак и мерзость заснеженной холодной весны. Сяду в свой голубой «мерседес», ткну в замок ключ зажигания, заурчит мотор, заревет утробно, голодно, задвигаются щетки, сметая капли и снежинки со стекла, включу негромко музыку и откинусь назад, засуну руку в карман чехла за передним пассажирским сиденьем, там лежит холодная стальная машинка, гладкая, маленькая, тяжеленькая – браунинг, пистолет Сапеги, подарок незабвенного Виктора Семеныча: «Носи его теперь всегда…»

Сработай, пожалуйста, в последний раз, наследство глупого похотливого Сапеги!