Петр Аркадьевич Столыпин. Воспоминания о моем отце. 1884—1911

Помню хорошо рассказ папа о том, какое удивительное зрелище являл собой Георгиевский тронный зал в достопамятный день, когда государь лично, в самой торжественной обстановке, с высоты трона, открыл речью 1-ю Государственную думу. Блеск мундиров придворных чинов с одной стороны зала и более чем скромные, даже в большом количестве умышленно будничные костюмы депутатов с другой стороны представляли такой разительный контраст, что невольно рождалось в душе сомнение: сумеют ли люди, настолько отличающиеся друг от друга своим внешним обликом, найти общий язык при обсуждении общего дела?

Опасения эти оказались более чем обоснованными, в чем убедились и самые ярые оптимисты, когда уже 29 апреля стали раздаваться с думской трибуны речи, обсуждающие ответный адрес государю. Требовали отмены смертной казни, требовали отчуждения частновладельческих земель, упразднения Государственного совета, отставки правительства и многое другое.

Мой отец старался бодро смотреть на будущее, хотя отлично понимал, какую опасность кроет в себе вылившееся в такую форму народное представительство в России. Читая о том, в какую позицию по отношению к правительству поставили себя с первых же шагов левые депутаты, он становился все озабоченнее.

Начались у нас в Саратове сборы, прощания и проводы. Оказалось, что в столь не полюбившемся мне вначале Саратове мы оставляем много ставших нам близкими людей, и на сердце становилось грустно.

Еще один период жизни кончился, еще разлука с друзьями.

На вокзале было столько провожающих, что без полиции, расчищавшей дорогу, было не пройти. Человек двенадцать самых близких друзей проехали с нами несколько станций – кто до ближайшей, кто подальше. Когда же нас покинул последний саратовец, стало грустно и пусто в нашем салон-вагоне, и на душе было тоже не весело. Первое лето в жизни не в Колноберже – уж одного этого сознания достаточно, чтобы впасть в уныние, а тут еще гнетущее чувство, что папа будет подвергаться еще большим опасностям, что еще сильнее придется бояться за его жизнь.

Глава 2

Вся наша мебель была послана в Петербург, в казенную квартиру министра внутренних дел на Мойке, а мы сами должны были поселиться на казенной даче на Аптекарском острове. И надо сознаться, что все мои самые мрачные представления о жизни летом в городе, хотя бы и на даче, оправдались вполне.

Дача эта, двухэтажная, деревянная, вместительная и скорее уютная, произвела на меня сразу впечатление тюрьмы. Происходило это, должно быть, оттого, что примыкающий к ней довольно большой сад был окружен высоким и глухим деревянным забором. Были в нем две оранжереи, были лужайки, большие тенистые липы, аллеи и цветы, но каким все это казалось жалким после деревенского простора. Каким лишенным воздуха и свободы!

На даче нас встретили казенные курьеры, швейцары и лакеи, незнакомые, официальные и кажущиеся хладнокровными и враждебными, и так было приятно, когда встретишь между ними Казимира и Франюка, которого еще мальчиком вывезли из Колноберже и который теперь, ставши взрослым, превратился в Франца. Хотя и они заменили, подражая казенным лакеям, старое дружелюбно-патриархальное обращение к папа и мама «Петр Аркадьевич и Ольга Борисовна» строго официальным «ваше высокопревосходительство», но произнесенные нараспев Казимиром и эти слова не звучали так холодно, как в устах казенных лакеев, с каменными лицами вытягивающихся в струнку. А Франц, помогая вместе с одним из министерских лакеев моему отцу одеваться к какому-то официальному приему, на суетливый вопрос своего нового коллеги: «Где лента его высокопревосходительства? Лента где?» – обиженно ответил: «Никакой ленты у нас нет, Петр Аркадьевич не генерал».

Привыкший к службе у старых сановников, лакей не мог себе представить, что папа, самый молодой из министров, был в таком маленьком чине, что не имел даже орденской ленты.

Мне лично до того все не нравилось на Аптекарском, до того одолевала тоска по родине, по Колноберже, что все кругом окрашивалось в мрачные краски, и я не могу беспристрастно судить и говорить об этом времени.

Старалась я продолжать изучение истории, но книга валилась из рук. Из рисования тоже ничего путного не выходило; друзей не было; гулять одной, кроме как в нашем саду – тюрьме, запрещалось.

Прямо за нашим садом была церковь. Эту церковь, похожую на деревенскую, я полюбила и ходила туда к каждой обедне. Это было так близко, что мне позволено было ходить туда одной. Проходила я туда прямо через заднюю садовую калитку.

Один раз, когда я после службы направилась к этой калитке и уже взялась за ее ручку, останавливает меня полицейский со строгим окриком:

– Куда?

Я спокойно отвечаю:

– Домой.

Он еще сердитее:

– Куда домой?

– На дачу моих родителей.

– Так мы вам и поверим, что вы дочь министра, пожалуйте за мной.

Подоспел, очевидно, почуяв важную преступницу, второй полицейский, и – кругом марш! – ведут меня в участок.