Петр II

– Так, так, – поспешил подтвердить Михаил, не понимая ещё, однако, к чему старший брат клонит свою замысловатую речь.

А Алексей между тем продолжал, всё более и более понижая голос:

– Стало, всё дело во времени. А коли так рассуждать, всем вам – и тебе, и Василью, и верховникам, и господам Сенату ведомо, что такова была воля государя-батюшки… Что кабы не болесть эта лихая, повенчался бы он с Катей неукоснительно. Потому сильно её любил и таково у него желание было. Верно аль нет?

– Верно, верно.

– Ну так, по мне, кажись, нам против царской воли идти не след, а надоть его волю в точности исполнить…

Михаил Владимирович наконец понял, и радостная усмешка пробежала по его сухим бескровным губам.

– А, вот это хорошо! – шёпотом воскликнул он. – Это ладно придумано!

Лицо Алексея Григорьевича сразу оживилось.

– Так, значит, так можно сделать?

– Не только можно, прямо – следует.

– Вот и я так думаю, – промолвил Алексей Григорьевич. – Потому всё едино бы было, если бы государь был жив. Да и нам спасаться след, – прибавил он ещё тише, – что там ни толкуй, а нас съедят, коли мы сами зубы не покажем. Теперь все встанут: и Голицыны, и Ягужинский, и Остерман… Надо их всех сократить, а без этого и думать неча…

– Верно, верно, одно спасенье, – поддакнул Михаил Владимирович.

– Только вот что, – раздумчиво произнёс старший Долгорукий, – а вдруг венчать не станут?

– Глупости! – хихикнул младший. – Как так не станут… Я сейчас попа притащу от Николы. Ты ему прикажи, нешто он посмеет ослушаться…

– И то верно, – согласился Алексей Григорьевич. – Так ты не мешкай, Михайло, – прибавил он, поднимаясь с дивана, – мешкать ноне нечего… Как раз всё провороним…

Но Михайло медлил встать.

– Чего ж ты сидишь? – спросил Алексей.

– А не всё ещё сговорено, – хитро улыбаясь, ответил тот. – Слушай, братец, я твою тайну не выдам и помогать буду, только и ты мне помоги.

– В чём это?

– А чтоб убивца-то Алёшина прибрать, как след.

Алексей досадливо махнул рукой.

– В такое-то время и ты о каких-то пустяках толкуешь!

Глаза Михаила Владимировича злобно сверкнули.

– Для тебя пустяки, – резко проговорил он, – а для меня нет… Чай, он мне не чужой, а плоть и кровь моя… Хороши пустяки.

– Да не о том я, – мягко заметил Алексей, испугавшись озлобления брата, которое вызвал своими необдуманными словами и которое всё могло испортить. – Совсем я не о том. Аль ты не знаешь, что за мной всё равно твоя послуга не пропадёт. Только дело обделай…

– Да я-то сделаю, а ты мне всё ж обещай накрепко, что Барятинского мне головой выдашь…

– Да, конечно, выдам, конечно, – поспешил уверить брата Алексей. – Не мешкай ты только, Христа ради… Поезжай поскорей да дело-то сделай… Поезжай. Надо поторапливаться.

– Ладно. Сделаю.

И Михаил Владимирович уехал, а к отцу подошёл Иван.

– Батюшка, – сказал он, – надо бы господ сенаторов оповестить.

– О чём ещё?

– Что государь умирает. Совсем ему плохо: без памяти лежит.

– Без памяти! – встрепенулся Алексей Григорьевич. – Слушай, Ванюша, не Сенат оповещать надо; Сенат и опосля узнает, ничего дурного не будет. А поезжай-ка ты лучше за Катей…

– За Катей?! – удивился Иван. – Вы же не хотели…

– Мало ль что не хотел, а ноне передумал… Поезжай, да поторапливайся.

Иван Алексеевич пристально поглядел на отца, но промолчал и торопливо направился к дверям.

«Ну что-то будет, – задумался Алексей Долгорукий. – Большое дело я замыслил, как бы не сорвалось. Одно из двух: или у трона вплотную стану, либо голову на плаху понесу… А выбирать не из чего. Так ли, этак ли, а коли придётся погибать, – всё равно погибнешь… А может, ещё и удастся выкарабкаться».

Тишина, стоявшая кругом, мёртвая, ничем не нарушаемая тишина, тоже удручающе действовала на его приподнятые, совершенно развинченные нервы. Эта тишина даже пугала его. Он то и дело подбегал к дверям царской спальни, с замиранием сердца прислушиваясь к малейшему шороху за дверями. Ему всё казалось, что вот дверь распахнётся, выйдет Блументрост и, понуро опустив голову, скажет:

– Всё кончено…

И когда действительно дверь с лёгким скрипом отворилась и в её прорезе показалась сухая длинная фигура царского лейб-медика, Алексей Григорьевич даже похолодел от ужаса, зашатался и едва удержался на ногах.

«Неужели мы опоздали?! Неужели всё уже кончено?!» – как молния прорезала его разгорячённый мозг ужасная мысль.

А когда Блументрост подошёл к нему, он даже испуганно шатнулся в сторону и зажмурил глаза.

Но Блументрост не заметил этого испуганного движения. Он медленно проговорил:

– Совсем плохо. Никакой надежды нет.

Точно гора свалилась с плеч Алексея Григорьевича. Тяжёлый вздох вырвался из его груди.

– Так он ещё жив?! – спросил он.

– Пока – да. А вы, lieber Furst, послали известить Верховный совет и Сенат?

Оповещать верховников не входило в расчёты Алексея Долгорукого. Напротив, чем меньше будет свидетелей при задуманном венчанье, тем лучше. Когда всё будет покончено, тогда не помешают. И конечно, он и не думал посылать гонцов с вестью о близкой кончине царя, но, не задумываясь ни на секунду, он поспешил ответить: