Петр III

Переодевшись в комнате сбежавшей императрицы, Пётр потребовал, чтобы фельдмаршал князь Трубецкой и граф Александр Шувалов, которых он назначил полковниками Семёновского и Преображенского полков, отбыли в столицу: «Вам нужно быть в городе, чтобы успокоить свои полки и удержать их в повиновении мне. Отправляйтесь немедленно и действуйте так, чтобы вы могли когда-нибудь ответить перед Богом». Оба заверили государя в преданности, но «не успел Петергоф скрыться из виду, как они приказали кучерам ехать тихим шагом, полагая, что особых причин торопиться нет»¹⁸.

Поведение вельмож показательно: их, списочных генералов, носивших почётные военные чины, император превратил в действительных командиров полков, да ещё и приходил поразвлечься, наблюдая, как немолодые, обременённые брюшком или слабыми подагрическими ногами придворные тянут носок и учат этому рядовых. Никаким авторитетом в полках эти люди не обладали и даже рисковали разделить участь избитого конногвардейцами принца Георга, сунься они в город и начни призывать солдат к порядку. Для них безопаснее было пустить лошадей шагом и подождать развития событий. Фортуна явно не улыбалась Петру.

Тем временем Екатерина принимала уже не присягу, а поздравления с «благополучным восшествием на престол». Во дворце царила толчея. Ювелир Позье прибыл одновременно с канцлером Воронцовым, присланным от императора разузнать, как обстоят дела в столице. «Я ещё стоял за стулом императрицы, когда явился великий канцлер Воронцов... Она спросила его, затем ли он пришёл, чтобы присягнуть ей». А услышав отрицательный ответ, сказала: «В таком случае вы не прогневаетесь, если я вас посажу под домашний арест»¹⁹.

У Шумахера эта сцена полна драматических подробностей: «В Петербурге... канцлер вынужден был, как все, не исключая даже дам, вылезти из экипажа и пешком идти во дворец, где застал [Н. Ю.] Трубецкого и [А. И.] Шувалова. Они прибыли за несколько минут до него и теперь с язвительными усмешками рассказывали императрице о задании, данном им императором».

Из трёх эмиссаров Петра III только канцлер обратился к мятежнице с увещевательной речью. «Он сказал, что послан императором, чтобы дружески, но со всей серьёзностью призвать Её величество пресечь восстание немедленно, пока оно ещё в самом начале, и воздержаться впредь, как подобает верной супруге, от любых опасных предприятий. В этом случае не будет препятствий для полного примирения... Императрица и граф Воронцов стояли как раз у окна, и вместо ответа она предложила ему бросить взгляд» на площадь, запруженную народом, «и убедиться собственными глазами, что всё произошедшее есть выражение единодушной воли всей нации»²⁰.

Екатерина хотела защитить своего дядю, принца Георга, от разгневанных конногвардейцев, но не успела. Принцу крепко досталось. Он был излишне строгим командиром, палочные удары сыпались направо и налево, но наступил день, когда, по народной поговорке, отлились кошке мышкины слёзки. «Я видел, как мимо проехал в плохой карете дядя императора, принц Голштинский, — сообщал Позье. — Его арестовал один гвардейский офицер с двадцатью гренадерами, которые исколотили его ружейными прикладами»²¹.

Рюльер подтверждал ожесточение восставших, тем более что они уже хлебнули лишку: «Солдатам раздавали пиво и вино, они переоделись в прежний свой наряд, кидая со смехом прусские мундиры, в которые одел их император, оставлявшие солдат почти полуоткрытыми в холодном климате, и встречали с громким смехом тех, которые по скорости прибегали в сём платье, и их новые шапки летели из рук в руки, как мячи, делаясь игрою черни»²².

Следует помнить, что солдатская шапка, как любой предмет амуниции, должна была внушать уважение. Глумление над ней — акт сознательный, выражавший ненависть не просто к новой форме, а к императору и всему немецкому. Екатерина вспоминала, что после присяги «один из офицеров вздумал сорвать свой золотой знак и бросил его своему полку, думая, что они обратят его в деньги; они его с жадностью подхватили и, поймав собаку, повесили его ей на шею; эту собаку, наряженную таким образом, прогнали с великим гиканьем»²³.

Своим неумеренным пруссачеством Пётр III разжёг ксенофобию в городе, населённом множеством иностранцев. Слова Екатерины в письме Понятовскому: «Знайте, что всё решилось на основе ненависти к иноземцам — ведь Пётр III слыл за одного из них»²⁴ — на фоне приведённых рассказов не кажутся преувеличением.

«Один заслуживающий доверия иностранец рассказывал мне, — сообщал Шумахер, — как какой-то русский простолюдин плюнул ему в лицо со словами: “Эй, немецкая собака, ну где теперь твой бог?” ...Многие отправлялись по домам иностранцев... и требовали себе денег. Их приходилось отдавать безо всякого сопротивления. У других отнимали шапки, так что тот, кто не был хотя бы изруган, мог считать себя счастливцем»²⁵.

«Охотно ли мы пошли?»