Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

И с усталой и несколько сочувственной улыбкой наблюдая за возбужденно расхаживающим по комнате Сапельниковым, он подумал: «Я должен ему помочь. Эту жажду нужно утолить. Человека нельзя оставлять в таком состоянии. Я организую для него концерт в Берлине, я буду в каждом интервью его упоминать, чтобы сделать ему рекламу. Он же с ума сойдет, если в ближайшем будущем не добьется своего успеха, своего злосчастного успеха».

— Вы так добры ко мне, маэстро! — сказал Сапельников, в глубоко посаженных горящих глазах которого появились слезы. Он горячо пожал Петру Ильичу руку и удалился в свою комнату, чтобы продолжать заниматься. Он занимался по десять часов в день.

Фортепианный концерт си-бемоль принес Сапельникову большой успех, намного больший, чем самому Чайковскому. Петр Ильич ясно видел, что композиция не понравилась. На бис вызывали именно Сапельникова. «Здесь, похоже, не в большом восторге от моего любимого опуса 23, — думал Чайковский, сидя в артистической, в то время как раскрасневшийся от возбуждения и удовольствия Сапельников раскланивался на сцене. — К его прелести отнеслись высокомерно и отчужденно…»

Он обнял Сапельникова, который вернулся, запыхавшись, после своего триумфа.

— Поздравляю, поздравляю, — повторял Петр Ильич, похлопывая по спине содрогающегося всем своим худым телом пианиста. — Вы превосходно сыграли! — Сапельников сглотнул, сияя от счастья.

— Да? Действительно? — переспросил он, жаждая похвалы. — Вначале я страшно волновался и даже один раз сфальшивил в первой фразе… Это, между прочим, исключительно из-за погоды, — тараторил он. — Я всегда нервничаю, когда так нависают тучи, — об этом меня часто предупреждала София Ментер.

Этот комментарий о погоде был совершенно неуместным — на улице стоял ясный зимний день.

— Все было превосходно, мой друг! — сказал Чайковский, продолжая похлопывать его по спине.

Только теперь Сапельникову пришло в голову, что Чайковского не вызывали на бис и что он, возможно, расстроен несправедливым распределением аплодисментов.

— Почему вы больше не вышли на сцену, маэстро? — спросил он.

— Меня не вызывали, — ответил Петр Ильич. — Концерт не произвел впечатления, только твое исполнение всем понравилось.

Сапельников не стал возражать.

— Но первый номер программы, «Серенаду», приняли с большим пониманием.

— Меня не волнует серенада для скрипичных инструментов, — ответил Петр Ильич, который неожиданно почувствовал непреодолимую усталость. («Зачем я сюда приехал? Мог бы запускать воздушного змея на лугу в Майданове».) — Фортепианный концерт для меня намного важнее. У меня с этим концертом связаны определенные амбиции, поскольку у меня тогда были неувязки с посвящением Николаю Рубинштейну. Вы же помните эту историю, вся музыкальная Москва тогда над ней смеялась. Добрый Николай так ругал этот концерт, когда я дал ему проиграть его в первый раз, что мне пришлось отменить мое посвящение. Что же, Ханс фон Бюлов с удовольствием принял его и прославил мой концерт.

— Ханс фон Бюлов сидит в зале, — сообщил Сапельников, все еще не в состоянии отдышаться. Казалось, он так никогда и не сможет оправиться от возбуждения и триумфа прошедшего вечера. — Вот бы узнать, понравился ли я ему.

— Это очень мило с его стороны, что он пришел, — сказал Чайковский. — Он настоящий джентльмен. Я боялся, что он обидится, потому что я работаю не с его оркестром. Ну, серенада, скорее всего, не произвела на него особого впечатления, — печально добавил он. — Она ничего особенного собой не представляет. Я ее с удовольствием включаю в программу первым номером, потому что ее так легко дирижировать. Она сама собой дирижируется. Мне это помогает побороть свое омерзительное нервное возбуждение.

Третью сюиту тоже приняли холодно. Во время первой части много кашляли. Положительное впечатление от вариаций последней части было испорчено торжественно-бурным грохотом финала, того самого финала, который в Петербурге, когда дирижировал фон Бюлов, вызвал такой восторг. Здесь он вызвал скорее отчуждение или отвращение. Тромбоны, литавры, большой барабан и весь скрипичный состав надрывались в блистательном завершающем аккорде, а публика оставалась холодной и безучастной. Ей были неприятны эти неуклюжие эксперименты. Здесь почитали умеренность и серьезность. Здесь был эпицентр поклонения Брамсу. Здесь его боготворили еще больше, чем в Лейпциге. Эта чопорная публика была воспитана на Брамсе и классиках и отвергала Вагнера исключительно из соображений консервативной сдержанности. Здешние газеты ежедневно решительно выступали против «вычурного и пикантного».