Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

Я испытываю страх перед ними, возвращаясь в пустой гостиничный номер, оставляя позади скитания по чужим улицам, сопровождаемые монотонным ритмом безнадежно противоречивой формулы любви: я снова у цели, которой не существует. Я один, разве только Таинственный, Великий, Далекий и Строгий внимает моим мыслям и моему бормотанию: Он, понимающий то, чего не дано понять нам, сохраняющий серьезность, когда нам что-то кажется смешным. На скрытом за семью завесами чудовищном лице Его не дрогнет ни один мускул, когда нас охватывает земная скорбь и из смертных глаз наших струятся слезы. Он неподвижно выжидает. Я верю, что во всех своих поступках, во всем, что Он возлагает на наши плечи, Он преследует определенную цель. Да, я верю в Него и в Его чудовищную справедливость. Я знаю, что Он — высокомерный и равнодушный свидетель всех моих скромных битв и поражений. Он нас не высмеивает, но Он нас и не оплакивает. Он справедлив и снисходителен. Он хочет, чтобы мы через страшные испытания познали истину нашего бытия.

Поскольку нам неизвестно, чего Он добивается и какова Его цель, нам непонятны и Его испытания, которые нередко стоят нам жизни. Мы умираем в полном недоумении, застигнутые врасплох, как это часто бывает Ему угодно. Но мы должны пройти все испытания во имя истины. Означает ли это, что мы в муках приближаемся к ней? Вряд ли, даже, скорее всего, это не так. Он не намерен раскрывать перед нами своего таинственного лика, пока мы неуклюже копошимся в земной материи. И вот мы в великом своем страхе придумываем для Недосягаемого имя, коротенькое имя, предназначенное для того, чтобы донести до Его слуха наш беспомощный зов. „Боже!“ — взываем мы и, не получив ответа, решаем, что кричали в пустоту, где нет Того, к кому мы взывали, что все это ложь и обманутые надежды. Но как же может Он ответить, если мы даже настоящего имени Его не знаем, а наш мозг устроен так несовершенно, что, подчиняясь ему, наши уста способны на один только бессвязный лепет? Вот так и лепечет глупый рот: „Боже, Боже, Боже…“. С чего же Он будет отзываться, если зовут Его совсем иначе и имя Его окружено той же великой тайной, что и Его лик, и Его голос, и все Его планы и намерения? Даже самому умному и образованному человеку еще так и не удалось отгадать ни одной буквы Его подлинного имени, и, если бы хотя бы одна буква этого таинственного имени стала известна человечеству, Земля разлетелась бы на осколки, как разбивается упавший на пол тонкий стеклянный бокал. Да, когда-нибудь она разлетится на осколки, как тонкое стекло, но это будет лишь тогда, когда она полностью выполнит свое предназначение, когда Таинственный заставит ее понять всю свою суть путем длительных и мучительных испытаний. Только тогда в небесах над нашей разрушенной планетой взойдет как знак спасения начальная буква Его имени.

Но сейчас мне не хочется больше лепетать „Боже, Боже, Боже“, а хочется вернуться от всеобъемлющей и в то же время такой незавершенной мысли о Нем в тесный мир моей собственной жизни, моих собственных немногочисленных воспоминаний, которые все-таки связаны с Ним и являются частью Его, поскольку составляют часть жестокого и гениального плана, с помощью которого Он хочет заставить меня понять истину моего бытия».