Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

— Это прекрасный концерт, — сказал Зилоти, воспользовавшись короткой паузой. Чайковский на мгновение взглянул на него, потом отвел взгляд и, смеясь, снова обратился к критику Краузе:

— Мне любопытно узнать, считают ли лейпцигские господа критики мою оркестровую сюиту такой же «вонючей»?

Это привело Мартина Краузе в состояние крайнего возбуждения.

— Позвольте, маэстро! — воскликнул он возмущенно. — Вы нас обижаете! У нас вы можете рассчитывать на более глубокое понимание искусства, чем у наших венских коллег. И вообще, — продолжал он ревностно. — уже одно то, что вы гастролируете в концертном зале «Гевандхаус», гарантирует вам всеобщее уважение.

— Я знаю, это большая честь, — вежливо сказал Петр Ильич, — и я несомненно продемонстрирую, что ее недостоин — я все провалю…

— Насколько это большая честь — вопрос спорный. — В голосе господина Краузе прозвучала определенная строгость. — По крайней мере, это большая редкость. «Гевандхаус», как правило, очень консервативен и предпочитает классическую программу: Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуман, Мендельсон. Им иногда хватает смелости на Вагнера, Берлиоза и Листа — и это уже скромная дань современной музыке, которая вообще-то относится к кругу полномочий общества Листа, о котором с уверенностью можно сказать, что программа у него всегда интересная. А тут вы — в концертном зале «Гевандхаус»! Это сенсация! Вас здесь считают представителем ультрарадикального направления.

— Да, Петр, — подтвердил Бродский, — здесь тебя почитают как одного из самых смелых.

В ответ на это Чайковский от души рассмеялся.

— Вот бы довести это до сведения некоторых господ в Петербурге! — Ухмыляясь, он потирал руки. — Некоторых господ, которые причисляют меня к давно уже вымершему поколению, которые хотят сделать из меня архиконсервативного деда.

— Один шаблон не лучше другого, — заметил Фридхайм. — На самом деле вам принадлежит золотая середина между двумя крайностями, Петр Ильич.

Чайковский встал.

— Как же так? — спросил он, расхаживая по комнате. — Мы все время говорим только обо мне и о моих ничтожных делах. Мне неловко не только перед всеми присутствующими, но и перед ними, перед великими мастерами. — Он остановился перед камином, уставленным портретами великих композиторов. Здесь в ряд выстроились Глинка и Вагнер, Шуман и Берлиоз, Лист и Брамс. — Какой у Листа красивый профиль, — произнес Петр Ильич. — Орел в сутане…

Неожиданно все заговорили о Листе. Фридхайм и Зилоти оба были его учениками.

— Никто никогда лучше него не владел этим инструментом, — сказал Фридхайм и постучал своими худыми, тренированными пальцами по черной блестящей крышке рояля. — Даже Рубинштейн, — произнес он вызывающе.

— Даже Рубинштейн, — подтвердил металлический голос молодого Зилоти.

— Хотя для него и рояль, и вообще музыка были всего лишь средством обольщения, — задумчиво проговорил Фридхайм.

— Лист, или «Школа беглости» — в отношениях с женщинами, — захихикал Мартин Краузе. — Это слова немецкого поэта и философа.

— Удивительно, — сказал Чайковский, — со дня его смерти прошло всего чуть больше года, а он уже стал легендой. Он еще при жизни приложил все усилия к тому, чтобы стать легендой. Великий обольститель в аббатских одеждах, виртуоз в фортепианной музыке и в любви… Я ни разу не был у него, — продолжал он уже помедленнее. — Он же был крайне занят и предпочитал окружать себя только своими поклонниками. Моими произведениями он, как мне рассказывали, интересовался мало…

Они продолжали говорить о Листе, о его знаменитых любовных похождениях, его путешествиях, о его жизни в роскоши и достатке между Римом, Парижем, Веймаром и Будапештом; о характерном для него вызывающем сочетании светского азарта и набожности; о его неустанной, требовательной, первооткрывательской, стимулирующей педагогической деятельности.

— Да, он был великим аранжировщиком, — сказал в заключение Петр Ильич, — и великим чародеем. Он был одного масштаба с Паганини. Интересно, передал ли он кому-нибудь свои тайны? А вот и Брамс, — произнес он, склоняясь над следующим портретом.

— Да, это Иоганнес Брамс, — торжественно повторил Бродский.

Возникла небольшая пауза. Чайковский остановился у камина спиной к присутствующим.

— Ты тоже его поклонник? — спросил он наконец, обращаясь к Бродскому.

— Мы все его поклонники, — ответил Бродский все тем же торжественным тоном.

Петр Ильич прикусил губу.

— Я знаю, я знаю, — говорил он. — Здесь вокруг него создали нечто вроде религиозного культа, вблизи которого чувствуешь себя неловко, если сам в нем не участвуешь.

— А что вы имеете против нашего маэстро Брамса? — деловито приблизился к нему Мартин Краузе, как будто намереваясь достать записную книжку, чтобы конспектировать слова русского гостя.