Петр Ильич Чайковский

Никогда, ни до, ни после «Онегина», Чайковский не достигал в опере такой цельности, такой слитности. Советские исследователи — Б. В. Асафьев, А. А. Альшванг, В. В. Яковлев, Б. М. Ярустовский, А. И. Шавердян и другие — накопили драгоценный запас наблюдений и обобщений, связанных с музыкою этой оперы. Они показали, как цельность «Онегина» покоится на тонких соответствиях и сходствах, сближающих музыкальный язык главных лирических персонажей — Татьяны и Ленского, как глубоко и естественно коренится этот язык в бытовой русской лирической музыке предшествовавших десятилетий. Они показали, что Чайковский не растворил музыкальных образов своих героев в нейтрально-бытовой музыкальной среде, наоборот, сумел выделить и Татьяну и Ленского, оттенить их особенность, их личность, сделать их предметом нашего страстного сочувствия и сопереживания. В реальной жизненной обстановке трагизм судьбы Татьяны и Ленского стал ощутим еще сильнее. За правдивым и сильным изображением драмы обозначилось страстное отрицание общественных отношений, гнетущих человеческую личность.

Чайковским найдено в этой опере естественное соотношение между вокальными эпизодами, в которых непосредственно изливается владеющее героями чувство, и оркестром, раскрывающим тончайшие черты душевной жизни, недоступные никаким видам арии, ариозо и речитатива. Неизбежное сценическое условие, требующее, чтобы мысли и чувства персонажей, нередко вопреки психологической правде, были непременно высказаны ими самими или становились ясными из их поступков, теряло в «Онегине» добрую долю своего значения. О рождении любви Татьяны к Онегину слушатель узнает не столько из ее фразы, произнесенной в квартете, сколько из горячего, тревожного и в то же время радостно-утвердительного появления ее темы в оркестре в самом конце первой картины, после слов няни: «А и то! Не приглянулся ли ей барин этот новый». Мечтательно-задумчивая мелодия получила яркую окраску, словно сумерки прорезались солнечным лучом.

На петербургском балу не слова и не арии рисуют музыкальный образ Татьяны, когда она предстает перед Онегиным после нескольких лет разлуки. Торопливый, восхищенный говор хора при ее появлении— лишь дополнение той поэтической, но холодноватой мелодии, звучащей как негромкий отзвук далекого вальса, какую одиноко поет в это время кларнет. «С изяществом и нежностью», — пометил Чайковский в партитуре это место… Такой изящной, нежной, чуть холодноватой и как бы в стороне от других выглядит Татьяна в светском кругу. Мгновенно пробегающая в скрипках при ее встрече с Онегиным тема любви к нему приподнимает уголок тяжелой завесы, скрывающей от всех душевный мир княгини Греминой. Широко откинута эта завеса в следующей, последней картине.

Оркестровое вступление построено на первой теме блестящей и внушительно-тяжеловесной арии князя Гремина «Любви все возрасты покорны». Но, перейдя от баса к сопрано, сменив тональность, подвергнувшись некоторым, в сущности, незначительным, изменениям, мелодия переменилась. Она стала почти неузнаваемой, оставшись, однако, тою же самой. Если композитор хотел показать всю отчужденность между мужем и женою в несчастливом браке, если он хотел показать, как пугающе далеко могут разойтись представления двух глубоко различных людей об одном и том же предмете, он достиг своей цели. Ария Гремина, не лишенная известного благородства и во всяком случае благожелательная, преисполнена тем не менее ограниченности и какой-то удручающей скудости духа. Князь, несмотря на неблагоприятную разницу возрастов, всецело доволен собою, своей любовью и женой.

Итак, князь счастлив. Счастлива ли княгиня? Оркестр, а затем и построенное на той же теме ариозо «Онегин, я тогда моложе» раскрывают душевное состояние Татьяны, оставшееся для ее мужа книгою за семью печатями. То же однообразное, повторяющееся движение мелодии, то же возвращение к одной повторяющейся ноте, как к неотвязной мысли, от которой нет спасения. Глубокая безнадежная скорбь человека, заживо похоронившего себя, глухая тоска женщины, для которой в двадцать с небольшим лет уже все в прошлом… Короткая вспышка гневного протеста, словно краска, кинувшаяся в лицо, горький укор судьбе, укор Онегину и снова ниспадение в уравновешенную мертвенную сферу, в темницу, откуда нет выхода. Быть может, самое страшное, что для наиболее близкого Татьяне человека эта золоченая клетка и есть предмет супружеской гордости, а безмолвное, медленное умирание пленницы означает для ее незлобивого тюремщика «и жизнь, и молодость, и счастье».