Пётр из Дусбурга. Хроника земли Прусской. Текст, перевод, комментарий

Обычно хронист обращается к Библии, то и дело стирая временные границы между далеким прошлым и не столь давними или даже современными ему событиями. Приобщая крестоносцев к библейским праведникам, он в прологе к «Хронике» использует для описания испытанных рыцарями мучений фрагменты послания апостола Павла к евреям: «иные же замучены были, другие испытали поругания и побои, а также узы и темницу; были побиваемы камнями, перепиливаемы, подвергаемы пытке, умирали от меча, скитались в милотях и козьих кожах, терпя недостатки, скорби, озлобления; те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли» (Евр. 11: 35–38). В другом месте хронист пишет о том, что «невозможно должным образом поведать, скольким тяготам, скольким опасностям и скольким трудностям постоянно подвергались магистр и братья, чтобы через них вера Христа могла бы получить должное распространение и чтобы раздвинулись границы христианского мира» (III. 18), и «не хватит слов, чтобы досконально поведать, сколько… невыносимых лишений испытали осажденные братья» (III. 95), а на месте одного из жестоких сражений появляются горящие свечи в знак того, что «павшие там уже приняли терновый венец от Царя мучеников» (III. 123).

Мучения, испытываемые крестоносцами, отождествляются с мучениями Иисуса Христа. Отсюда – постоянное стремление хрониста обратить внимание читателей на любовь Христа к отдельным братьям ордена [то образ распятого Христа протягивает руки к крестоносцу как бы с намерением обнять его (III. 64); то один из крестоносцев, находясь в походе, получает святое причастие (III. 232); то рыцари погибают в битве, получив пять ран «наподобие пяти ран Христа» (III. 150, 20)] или на рвение крестоносцев (в духе средневекового немецкого мистицизма) подражать Христу. Неслучайно Пётр из Дусбурга включил в свою «Хронику» эпизод, в котором образ распятого Христа (тоже в духе немецкого мистицизма) благословляет молящегося перед распятием рыцаря (III. 69). Не исключено здесь и влияние Бернарда Клервоского (Trupinda 2000b: 199), взгляды которого, как известно, были усвоены крестоносной идеологией, особенно в том, что касается спасения души: погибшие рыцари навеки «воссоединяются со своим Господом» (…magis exsulta et gloriae, si morieris et iungeris Domino – PL. 182: Col. 923B). В этом усматривают проявление новой христианской религиозности со свойственным ей восприятием Христа как богочеловека, говорят о типологической связи рыцарей Тевтонского ордена с Христом, превращающей их в некий образ Христа (imago Christi) (Dygo 1993: 172–173).

Крестоносную идеологию питают библейские сюжеты и библейские герои (Rousset 1983: 53), представляя собою параллели между библейской и современной историей, героями Библии и рыцарями ордена. Почти эпического масштаба в этом отношении достигает образ комтура Кёнигсберга Бертольда Брюхавена (III. 236), который в представлении хрониста во всем превосходит библейских персонажей и оказывается «сильнее Самсона, …святее Давида, …мудрее Соломона» (Там же).

Ярчайший пример использования Библии – это, разумеется, глава «Об оружии плотском и духовном», в которой хронист виртуозно истолковывает библейский текст, превращая его в аллегорию: «плотское» оружие (щит, меч, копье, лук, праща, шлем и др.) становится оружием «духовным», в конечном счете – оружием спасения (II. 8). Вот где особенно проявился тот «вкус к риторике» (le gout de la rhetorique), который отметил в своей монографии об истории крестоносной идеологии П. Руссе (Rousset 1983: 51). Война с язычниками превращается здесь в нечто более изощренное, чем священная война; эту войну хронист называет новой (novum bellum), ведь теперь каждому виду оружия придается духовный смысл – «оружие Божье», оружие добродетели и правды. Образцами для подражания становятся библейские герои – царь Давид и Иуда Маккавей, носители именно такого (духовного) оружия, а вслед за тем рыцари ордена перевоплощаются в «новое воинство» (nova militia), в духе «терминологии» Бернарда Клервоского (S. Bernardi).