Петр Лещенко. Все, что было… Последнее танго

«Любимая» была во втором отделении. Ты пел под гитару, и мой аккордеон тебе помогал. Я рискнула включиться на припеве. Ты пел: «Любимая, родимая», а я одновременно: «Любимый мой, родимый мой». Последний аккорд. Я стояла ни жива ни мертва – в твою сторону смотреть боялась. Услышала аплодисменты, потом почувствовала твою руку на плече. Так и стояли, а когда стихли аплодисменты, ты сказал: «Она не только любимая, она и ученица способная». Моя первая победа, первый экспромт и первая удача!

Позже, уже в Румынии на одном из концертов ты объявил «Любимую» так: «Я приглашу сейчас на сцену свою жену, Веру Лещенко, и мы споем вам гимн влюбленных. Я его посвятил Вере и назвал „Любимая”. Хочу всем вам пожелать так же любить друг друга. И пусть ваши голоса с любимыми сольются так же, как наши». Это не было домашней заготовкой конферанса, такими словами песню ты больше никогда не представлял. А я мысленно для себя повторяла их перед каждым исполнением «Любимой».

Тем временем обстановка в Одессе становилась все напряженнее. За день до твоего появления мы получили указание явиться в комендатуру. Судя по опыту знакомых, которые уже получали такие предписания, нас готовили к отправке в Германию. Я уже не надеялась увидеть тебя.

Но ты приехал. Я запомнила тот день – 20 марта 1944 года. Все наше семейство в растрепанных чувствах. Ты убедил нас, что надо уезжать. Немцы отступают и всех, кто значится у них в списках подозрительных, угоняют. Я со старшим братом Жоржем была в списках – не договориться. Ты настоял, чтобы с нами поехали мама и оба брата. На следующий день собрались соседи, прибежала моя подруга Людочка. Конечно, всплакнули. Что будет? Мы оказались на распутье: направо пойдешь – в Германию отправят, налево – неизвестность. Когда мы встретились с Людочкой Бетой после моего возвращения из лагеря, она рассказала, как рано утром к нам явился взвод солдат. Жутко разозлились. Кричали, ругались. Все в квартире перевернули, побили посуду, переломали мебель.

21 марта 1944 года. Вокзал переполнен. Мы растеряны. Только ты был спокоен, хотя взвалил на себя неподъемную ношу. Поезд медленно, постепенно набирая скорость, увозит нас в новую жизнь.

Что в новой жизни ждет меня – не знаю

Первой остановкой была станция Либлинг. Это уезд Тимиш-Торонтал, местечко в Трансильвании. Дольше суток добирались мы сюда: пересекли практически всю Румынию с востока на запад. Провинциальный румынский город стал перевалочной базой для беженцев: венгров, молдаван, украинцев, сербов, а коренным населением были немцы. Всех приехавших нашим поездом из Одессы расселили по домам местных жителей. Мы попали в немецкую семью, которую война не обошла бедами. Но мы не почувствовали раздражения, неприязни. Напротив, нас окружили вниманием и заботой, делились последними запасами.

От языковой пестроты, говоров, новых словечек «рябило в ушах». Для человека, профессионально занимающегося музыкой, это самое точное определение. Уши, как копировальная машина, все фиксируют. Очень скоро определить по моей речи, откуда я приехала, было невозможно. Тебя это очень забавляло и одновременно пугало. Ты рассказал, как старательно изживал из своего лексикона чужое: «Дитя мое, так быстро все цеплялось. И нравились многие обороты, интонации, но на музыку для меня только родной русский ложился. Я в Одессе поэтому разговаривал со всеми, хотелось насытиться. Тебя слушаю и наслаждаюсь. Смотри, милая, чужое гони от себя. Прошу, сохрани свое. Пусть у тебя берут».

Устроив нас на постой, обустроив быт, убедившись, что мы в безопасности, ты уехал в Бухарест. Вернулся за мной через два дня. Сказал, что предупредил своих родных, что они нас ждут, что временно поживем у твоей мамы. Получить разрешение на проживание в Румынии для моих мамы и братьев тебе не удалось, но ты был уверен, что все сложится. Мне предстоял отъезд с тобой в Бухарест. Мама убеждала меня, что все складывается хорошо, что она с мальчишками, а значит, под защитой: «Петя все делает правильно, отправляйся в Бухарест. Пете надо дела делать, а ты рядом должна быть. Доча, не волнуйся за нас. Только Петечке напомни, пусть попробует об отце что-нибудь узнать».