Петр Первый

Разговаривали Цыган с Жемовым в тульском остроге, в подполье. Сидели они вот уже скоро месяц. Били их только еще один раз, когда поймали на базаре с краденой рухлядью. (Иуде тогда удалось убежать.) Они ждали розыска и пытки. Но тульский воевода с дьяками и подьячими сам попал под розыск. Про колодников забыли. Острожный сторож водил их каждое утро, забитых в колодки, на базар просить милостыню. Тем питались да еще кормили и сторожа. И вот негаданно – вместо Сибири – на оружейный завод Льва Кирилловича. Все-таки ноздри останутся целы.

………………………………………………………

Цыган сказал про себя так, как учил его Жемов. Из острога их в колодках погнали за город на реку Упу, где по берегу стояли низкие кирпичные постройки, обнесенные тыном, и в отведенной из реки канаве скрипели колеса водяных мельниц. Было студено, с севера волоклись тучи. У глинистого берега толпа острожников выгружала со стругов дрова, чугун и руду. Кругом – пни да оголенные кусты, омертвевшие поля. Осенний ветер. Тоской горел единый глаз у Цыгана, когда подходили к окованным воротам, где стояли сторожа с бердышами… Мало того, что и били, и гоняли, как дикого зверя по земле, душу вытряхивали, – мало им этого!.. Работай на них, работай… Сдохнуть не дают…

Ввели в ворота на черный, заваленный железом двор… Грохот, визг пилы, стукотня молотков. Сквозь закопченные двери видно – летят искры из горна, там – люди, голые по пояс, размахиваясь кругом, куют полосу, там – многопудовый молот от мельничного колеса падает на болванку, и брызжет нагар в кожаные фартуки, там у верстаков – слесаря… Из ворот по доскам на крышу приземистой печи тянутся тачки с углем, огонь и черный дым выбрасываются из домны. Жемов толкал локтем Цыгана:

– Узнают они Кузьму Жемова…

В стороне от кузниц в опрятном кирпичном домике в окно глядело розовое, как после бани, бритое лицо в колпаке. Это был управляющий заводом – немец Клейст. Он постучал о стекло табачной трубкой. Сторож торопливо подвел Жемова и Цыгана, объяснил – кто они и откуда. Клейст поднял нижнюю часть окошечка, высунулся, поджав губы. Колпачная кисточка качалась впереди полного лица. Цыган с враждой, со страхом глядел на кисточку… «Ох, душегуб!» – подумал.

Позади Клейста на чистом столе стояла жареная говядина, румяные хлебцы и золоченая чашка с кофеем. Приятный дымок от трубки полз в окно. Глаза его, бездушные, как лед, проникали в самое нутро русское. Достаточно оглядев обоих колодников, проговорил медленно:

– Кто обманывает – тому плёхо. Присылают негодных мужикофф, свинячьих детей… Ничего не умеют – о, сволочь. Ты добрый кузнец – хорошо… Но если обманываешь – я могу повесить… (Постучал трубкой о подоконник.) Да, повесить я тоже могу, мне дан закон… Сторож, отведи дуракофф под замок…

По дороге сторож сказал им вразумительно:

– То-то, ребята, с ним надо сторожко… Чуть упущение, проспал али поленился, он без пощады.

– Не рот разевать пришли! – сказал Жемов. – Мы еще и немца вашего поучим…

– А вы кто будете-то? Слышно – воры-разбойнички? За что вас, собственно?

– Мы, божия душа, с этим кривым в раскол пробирались на святую жизнь, да черт попутал…

– А, ну это другое дело, – ответил сторож, отмыкая замок на низенькой двери. – У нас порядки, чтобы знать, вот какие… Идите, я свечу вздую… (Спустились в подклеть. Лучики света сквозь дырки железного фонаря ползуче осветили нары, дощатые столы, закопченную печь, на веревках – лохмотья.) Вот какие порядки… Утром в четыре часа я бью в барабан, – молитва и – на работу. В семь – барабан, – завтракать, – полчаса… Часы при мне, видел? (Вытащил медные, с хорошую репу, часы, показал.) Опять, значит, на работу. В полдень – обед и час спать. В семь ужин – полчаса и в десять – шабаш…

– А не надрываются? – спросил Цыган.

– Которые, конечно, не без этого. Да ведь, милый, – каторга: кабы ты не воровал, на печи бы лежал, дома… Есть у нас пятнадцать человек с воли, наемных, – те в семь шабашут и спят отдельно, в праздники ходят домой.

– И что же, – еще хрипче спросил Цыган, сидя на нарах, – нам это навечно?

Жемов, уставясь на светлые дырки круглого фонаря, мелко закашлялся. Сторож буркнул что-то в усы. Уходя, захватил фонарь.

22

Почтенная, с пегой проседью борода расчесана, волосы помазаны коровьим маслом, шелковый пояс о сорока именах святителей повязан под соски по розовой рубахе… И не на это даже, а на круглый, досыта сытый живот Ивана Артемича Бровкина глядели мужики – бывшие кумовья, сватья, шабры… То-то и дело, что – бывшие… Иван Артемич сидел на лавке, руки засунул под зад. Очи – строгие, без мигания, портки тонкого сукна, сапоги пестрые, казанской работы, с носками – крючком. А мужики стояли у двери на новой рогоже, чтоб не наследили лаптями в чистой горнице.

– Что ж, – говорил им Иван Артемич, – я вам, мужички, не враг. Что могу – то могу, а чего не могу – не прогневайтесь…

– Куренка некуда выпустить, Иван Артемич.

– Скотине-то ведь не скажешь, она и балует, ходит на твой покосик-то.

– А уж пастуха всем миром посечем на твое здоровье.

– Так, так, – повторил Иван Артемич.

– Отпусти скотинку-то.