Петр Первый

– Веры нет: им грабить, а нам отвечать.

– Стольник правильно говорил: как бы мы скоро царя Петра не испужались…

– Недолго и испужаться…

– А эта, царевна-то наша, – одних дарит деньгами, а другие торчи день и ночь в караулах, дома все хозяйство разорено…

– А я бы, ей-ей, ушел без оглядки в потешные войска…

– А ведь он, ребята, одолеет…

– Очень просто…

– Зря мы здесь ждем… Дождемся петли на шею…

Замолчали, обернулись. Со стороны Кремля кто-то подскакивал во весь мах. «Опять Гладкий… Что его, дьявола, носит!..» Пьяно загнав коня в костер, Гладкий соскочил, закричал:

– Для чего стрельцы не в сборе? Для чего не посланы на заставы? В Кремле все готовы, а у вас и костры не горят! Спят! Дьяволы! Где Овсей? Послать в слободы! Как ударим на Спасской башне, – всем стать под ружье…

Ругаясь, раскорячивая ноги, Гладкий убежал в избу. Тогда стоявшие под липами сказали друг другу:

– Набат…

– Нынче ночью…

– Не соберут…

– Нет…

– А что, братцы, если… а? (Ближе сдвинулись головами и чуть слышно):

– А там поблагодарят…

– Само собой…

– И награда и все такое…

– Ребята, а тут дело гиблое…

– Знаем… Ребята, кто пойдет? Двоих бы надо…

– Ну, кто?

– Дмитрий Мелнов, пойдешь?

– Пойду.

– Яков Ладыгин, пойдешь?

– Я-то? Ладно, пойду…

– Добивайтесь – до самого… В ноги, и – так и так… За-мышлено-де смертное убийство на тебя, великого государя… Мы-де, как твои слуги верные, как мы хрест целовали…

– Не учи, сами знаем…

– Скажем…

– Идите, ребята…

15

Воевать с двумя батальонами – Преображенским и Семеновским – и думать не приходилось. Тридцать тысяч стрельцов, жильцы, иноземная пехота, солдатский полк генерала Гордона прихлопнули бы потешных, как муху. Борис Голицын настаивал: спокойно ждать в Преображенском до весны. Скоро – осенняя распутица, морозы, – стрельцов поленом не сгонишь с печи воевать. А весною будет видно… Хуже не станет, думать надо, станет хуже для Софьи и Василия Васильевича: за зиму бояре окончательно перессорятся, начнут перелетать в Преображенское; жалованья стрельцам выдано не будет, – казна пуста. Народ голодает, посады, ремесленники разорены, купечество стонет. Но, буде Софья все же поднимет войска по набату, – нужно уходить с потешными в Троице-Сергиево под защиту неприступных стен, – место испытанное, можно отсиживаться хоть год, хоть более…

По совету Бориса Голицына из Преображенского тайно послали в Троицу подарки архимандриту Викентию. Борис Алексеевич два раза сам туда ездил и говорил с архимандритом, прося защиты. Каждый день генерал Зоммер устраивал смотры и апробации, – от пушечных выстрелов едва не все стекла полопались во дворце. Но когда Петр заговаривал про Москву, Зоммер только сопел хмуро в усы: «Что ж, будем защищаться…» Приезжал Лефорт, но не часто, – трезвый, галантный, с боязливой улыбочкой, и вид его более всего пугал Петра… Он не верил уж и Лефорту. Часто среди ночи Петр будил Алексашку, кое-как накидывали кафтаны, бежали проверять караулы. Подолгу стоя в ночной сырости на берегу Яузы, Петр вглядывался в сторону Москвы, – тьма, ни огонька и тишина зловещая.

Вздрогнув от холода, угрюмо звал Алексашку, брел спать.

Только первые ночи по возвращении он спал с женой. Потом приказал стлать себе в дворцовой пристройке, в низенькой, с одним оконцем палате, вроде чулана, – царю на лавке, Алексашке на полу, на кошме. Евдокия очи исплакала, дожидаясь лапушку, – была она брюхатая, на четвертом месяце, – дождалась и опять не осушала слез. Встречая мужа, хотела бежать на дорогу, да не пустили старухи. Вырвалась, в сенях кинулась к мужу дорогому, – вошел он длинный, худой, чужеватый, – прильнула лицом, руками, грудью, животом… Лапушка поцеловал жесткими губами, – весь пропах дегтем, табаком. Спросил только, проведя быстро ладонью по ее начавшему набухать животу: «Ну, ну, а что же не писала про такое дело», – и мимолетно смягчилось его лицо. Пошел с женой к матери – поклонился. Говорил отрывисто, непонятно, дергал плечиком и все почесывался. Наталья Кирилловна сказала под конец: «Государь мой Петенька, мыльню с утра уж топим…» Взглянул на мать странно: «Матушка, не от грязи свербит». Наталья Кирилловна поняла, и слезы поползли у нее по щекам.

Только на три ночи Евдокия залучила его в опочивальню, – как ждала, как любила, как надеялась приласкать! Но заробела, растерялась хуже, чем в ночь после венца, не знала, о чем и спросить лапушку. И лежала на шитых жемчугом подушках дура дурой. Он вздрагивал, почесывался во сне. Она боялась пошевелиться. А когда он ушел спать в чулан, – со стыда перед людьми не знала, куда девать глаза. Но Петр будто забыл про жену. Весь день в заботах, в беготне, в шептании с Голицыным… Так начинался август… В Москве было зловеще, в Преображенском – всё в страхе, настороже.

16

– Мин херц, а что, если тебе написать римскому цезарю, чтобы дал войско?

– Дурак…

– Это я-то? – Алексашка вскочил на кошме на четвереньки. Подполз. Глаза прыгали. – Очень не глупо говорю, мин херц. И просить надо тысяч десять пеших солдат… Не больше… Ты поговори-ка с Борисом Алексеевичем.