Петр Первый

Услыхав – лесная концессия, – голландец Ван Лейден приблизил к беседующим головекое, с испанской острой бородкой, крепко багровое лицо, трущее тремя подбородками по накрахмаленному огромному воротнику.

– О да, – сказал, – русский лес – это хорошо, но сатанинские ветра в Ледовитом океане и норвежские пираты – это плохо. – Открыл рот, побагровел еще гуще, из зажмуренных глазок выдавились две слезы, – захохотал…

– Ничего, – ответил высокий, костлявый и желтый Сидней, – мачтовое дерево нам обходится двадцать пять копеек, в Ньюкестле мы продаем его за девять шиллингов…[4] Мы можем идти на риск…

Голландец поцыкал языком: «Девять шиллингов за лесину!» Он приехал в Московию для закупки льняной пряжи, холста, дегтя и поташу. Два его корабля стояли на зимовке в Архангельске. Дела шли вяло, государевы гости – крупные московские купцы, скупавшие товар в казну, – прознали про два корабля и несуразно дорожились, у частных мелких перекупщиков товар никуда не годился. А вот англичанин, видимо, делал хорошее дело, если не врет. Весьма обидно. Покосившись, нет ли поблизости русских, Ван Лейден сказал:

– Русский царь владеет тремя четвертями дегтя всего мира, лучшим мачтовым лесом и всей коноплей… Но это так же трудно взять, как с луны… О нет, сэр, вы много не наживете на вашей концессии… Север пустынен, разве – приучите медведей рубить лес… Кроме того, из трех ваших кораблей, сэр, два утопят норвежцы или шведы, а третий погибнет от плавучих льдов. – Он опять засмеялся, уже чувствуя, что доставил неприятность заносчивому англичанину. – Да, да, эта страна богата, как Новый Свет, богаче Индии, но, покуда ею правят бояре, мы будем терпеть убытки и убытки… В Москве не понимают своих выгод, московиты торгуют, как дикари… О, если бы они имели гавани в Балтийском море да удобные дороги, да торговлей занимались, как честные бюргеры, тогда бы можно делать здесь большие обороты…

– Да, сэр, – важно ответил Сидней, – я с удовольствием выслушал и согласился с вами… Не знаю, как у вас, но думаю, что у вас так же, как и в нашей Англии, не строят более мелких морских судов… На всех эллингах Англии заложены корабли по четыреста и по пятьсот тонн… Теперь нам нужно в пять раз больше лесу и льняной пряжи. На каждый корабль требуется не менее десяти тысяч ярдов парусного полотна…

– О-оо! – изумленно произнесли все, слушавшие этот разговор.

– А кожа, сэр, вы забыли потребность в русской коже, сэр, – перебил его Гамильтон…

Сидней с негодованием взглянул на невежу. Собрав морщины костлявого подбородка, некоторое время жмурился на огонь.

– Нет, – ответил, – я не забываю про русскую кожу, но я не торгую кожей… Кожу вывозят шведские купцы… Благодаря господу Англия богатеет, и мы должны иметь очень много строительных материалов… Англичане, когда хотели, – имели… И мы будем их иметь…

Он кончил разговор, сел в кресло и, положив толстую подошву башмака на каминную решетку, более не обращал ни на кого внимания… Подлетел Лефорт, таща под руку Алексашку Меньшикова. На нем был синий суконный кафтан с красными отворотами и медными пуговицами, огромные серебряные шпоры на ботфортах; лицо, окруженное пышным париком, припудрено, в кружевном галстуке – алмазная булавка, веселые, прозрачной воды глаза без смущения оглянули гостей. Ловко поклонился, зябко повел сильным плечом, стал задом к камину, взял трубку.

– Государь сию минуту изволит быть…

Гости зашептались, те, что поважнее, стали вперед – лицом к дверям… Сидней, не поняв, что сказал Алексашка, слегка даже приоткрыл рот, с изумлением рассматривая этого парня, беззаботно оттеснившего почтенных людей от очага. Но Гамильтон шепнул ему: «Царский любимец, недавно из денщиков пожалован офицерским званием, очень нужный», – и Сидней, собрав добродушные у глаз морщины, обратился к Алексашке:

– Я давно мечтал иметь счастье увидеть великого государя… Я всего только бедный купец и благодарю нашего господа за неожиданный случай, о котором буду рассказывать моим детям и внукам…

Лефорт перевел, Алексашка ответил:

– Покажем, покажем, – и смехом открыл белые ровные зубы. – А пить и шутить умеешь, – так и погуляешь с ним на доброе здоровье. Будет что внукам рассказывать… (Лефорту.) Спроси-ка его – чем торгует? А, лесом… Мужиков, чай, приехал просить, лесорубов?.. (Лефорт спросил, Сидней с улыбкой закивал.) Отчего ж, если государь даст записку ко Льву Кирилловичу… Пущай похлопочет…

В дверях неожиданно появился Петр в таком же, как на Алек-сашке, преображенском кафтане, – узком в плечах и груди, – весь запорошенный снегом. На разрумяненных щеках вдавились ямочки, рот поджат, но темные глаза смеялись. Снял треухую шляпу, топнул, отряхивая снег, прямоносыми, выше колен, грубыми сапогами.

– Гутен таг, мейне хершафтен, – проговорил юношеским баском. (Лефорт уже летел к нему, перегнувшись, одна рука вперед, другая коромыслом – на отлете.) Есть зело хочется… Идем, идем к столу…

Подмигнув затаившим дыхание иноземцам, он повернулся, – сутуловатый, вышиною чуть не в дверь, – и через сени прошел в шпейзезал – столовую палату…

3