Петр Первый

Корабль все быстрее соскальзывал к реке. Под салазками задымилось сало. Нос коснулся воды. Позолоченная наяда ушла по пояс. Стремительно, раскидывая перед собою две волны, корабль вылетел на воду, повернулся и закачался. На мачты побежали вымпелы, ветер взвил их узкие шелковые языки. С бортов выбросилось пламя, ударили пушки…

……………………………..

Вторые сутки шел пир у Меньшикова на подворье – на городской стороне, у моста. Часть гостей вовсе не спала, иные валялись под столами на сене (в столовой палате уже несколько раз убирали с пола все сено, стелили новое). Дамы, отдохнув чуточку, подрумянясь, напудрясь, сменив платье, снова подъезжали вскачь в грохочущих каретах. Вчера был фейерверк, сегодня – большой бал.

Иноземцы оставались весьма довольны празднествами. Петр Павлович Шафиров, не щадя себя, поил их лучшим венгерским и сектом (своим подавали поплоше). Добился прехитрый еврей того, что некоторые посланники написали друзьям в Константинополь о всем здесь виденном: после «Предестинации» за неделю спущено еще пять больших кораблей и четырнадцать галер, остальные суда торопливо достраивались, – до самой слободы Чижовки виднелись их ребристые остовы. Если прибавить все это к азовскому флоту, султану, берегущему Черное море, как чистую, непорочную девицу, не придется теперь слишком надуваться в переговорах о мире…

……………………………..

Антонида в нежно-лазоревом платье, Ольга – в пронзительно-лимонном кушали в двухсветной дощатой, наспех построенной зале, – полтораста гостей сидели с внешней стороны поставленного покоем стола, – внутри возились шуты: скакали в чехарду, дрались пузырями с горохом, лаяли, мяукали, поднимали такую возню – сено летело на блюда и парики. На дураков никто уже не смотрел. Князь-папа в жестяной митре – под балдахином – умаялся, старик, махать платочком в окно пушкарям после каждой заздравной чаши, – от пушечных залпов сотрясались стены. Почтенный шут Яков Тургенев насмешил давеча всех – надев чалму, татарский халат и туфли, въехал на горбатой грязной свинье в зало, тряс обрюзгшим лицом, привязной бородой.

– Подходитя, – кричал, – подходитя, целуйте пятку султанскому величеству…

Сейчас он, мертвецки пьяный, валялся под столом.

Охрипли матросы-песельники, роговые музыканты несли несуразное. Все ждали танцев. Рядом с Ольгой сидел кавалер – прапорщик Преображенского полку Леопольдус Мирбах, рядом с Антонидой – моряк поручик Варфоломей Брам. Ольгин кавалер еще лопотал кое-как по-русски, мял ладонями лицо, чтобы отрезветь, но датчанин Брам, красный, как говядина, только пил, подмигивая обмиравшей деве. Ах, какие там еще разговоры и о чем?.. – все пустое!.. Только подать кончики пальцев кавалеру, приподнять спереди юбочки и в лад под скрипки, с поклонами заскользить по навощенному полу. Девы были взволнованы, как лесное озеро в грозу.

Роман Борисович сидел за другим концом стола с Авдотьей. Князю не моглось, что далек от государя. Петра окружили иноземцы: рядом – герцог фон Круи, до того пьяный, что только мотал головой, как лошадь от мух, по другую сторону – Амалия Книперкрон. До последней минуты Петр был весел, шутил и развлекался… Но что-то случилось (заметили только, – к нему подходил Меньшиков, шепнул на ухо), – в глазах его пропал смех. Он, видимо, сдерживался. Когда подали новую перемену блюд, так стал дергать ножом и вилкой, – то мимо тарелки, то себе в лицо, – Амалия Книперкрон с нежным участием положила руку ему на обшлаг:

– Герр Питер, нужно успокоиться…

Он бросил вилку, нож, морщась, засмеялся:

– Руки – враги мои… (Сунул руку под стол.) Ну, чего уставилась, умница? Так сегодня еще спляшем – каблуки собьем…

Морщинки побежали на ее лоб, сказала тихо, с укоризной:

– Герр Питер, разве я более недостойна вашего доверия?

Зрачки его метнулись, крылья короткого носа раздулись:

– Вздор, вздор!

– Герр Питер, у меня тяжелое предчувствие.

– Старуха на бобах чего-нибудь нагадала?..

Отвернулся. У Амалии затряслись губы:

– Мой отец тоже в сильнейшей тревоге… Сегодня получила письмо…

– Письмо? – Он уставился кругло, как хищная птица, на взволнованное лицо девушки. – Что пишет Книперкрон?

– Герр Питер, мы бы хотели не видеть того, чего нельзя больше не замечать… Хотели бы не слушать. Но об этом говорят уже не таясь… (Амалия страшилась произнести какое-то слово, нос ее начал краснеть.) Сие противно разуму… Сие было бы коварство… (От напряжения у нее налились слезы.) Одно слово ваше, герр Питер…

Будто для глубокого вздоха она приоткрыла рот. За стулом Петра быстро, сурово остановился Василий Волков. Обветренное лицо – не брито, суконный кафтан смят, – видимо, только что вынут из походной сумки, – за обшлагом торчал угол письма. Амалия сильно побледнела, зрачки ее торопливо перебегали с царя на Волкова. Она знала, что Василий с женой – за границей… Сюда он прискакал явно не с добрыми вестями…

Петр указал ему на стул рядом: «Садись». Подошел, криво улыбаясь, Меньшиков в роскошном парике. Петр протянул руку, Волков поспешно подал письмо.