Петр Первый: благо или зло для России?

В-третьих, многие серьезно сомневались, что дворянская демократия принесет пользу Российскому государству. Тогда, как и в наши дни, звучали сомнения в том, нужны ли русскому человеку свободы, воспользуется ли он их плодами разумно. Часто цитируют письмо казанского губернатора А. П. Волынского, опасавшегося, как бы при существовавшей в России системе отношений "не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий, и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежняго идолопоклонничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно", ибо "главные" будут ссориться, а чубы будут трещать, как всегда, у "холопов" — в данном случае у дворян. Слова Волынского отражают тогдашний менталитет дворянства, для которого пресмыкание перед сильными, "искание милостей" было нормой, не унижавшей дворянина, а, наоборот, облегчавшей ему жизнь. Но Волынский — сам бывалый искатель милостей у "главнейших" — был циником и не щадил свое сословие, которому, по его мнению, именно исконное холопство не позволит создать справедливый политический строй, а тем более демократический.

Он полагал, что новые институты власти сразу же будут искажены, "понеже народ наш наполнен трусостию и похлебством, и для того, оставя общую пользу, всяк будет трусить и манить главным персонам для бездельных своих интересов или страха ради". Так же будет, по мнению Волынского, и на выборах. "И так хотя бы и вольные всего общества голосы требованы в правлении дел были, однако ж бездельные ласкатели всегда будут то говорить, что главным надобно, а кто будет правду говорить, те пропадать станут". Неизбежной представлялась ему и бесчестная партийная борьба, в которой "главные для своих интересов будут прибирать к себе из мелочи больше партизанов, и в чьей партий будет больше голосов, тот что захочет, то и станет делать, и кого захотят, того выводить и производить станут, а безсильный, хотя б и достойный был, всегда назади оставаться будет". Волынского страшила перспектива распрей внутри сословия: определить на каждого "для общей пользы некоторую тягость" в условиях дворянской демократии будет трудно, и в итоге сильнейшие окажутся в выигрыше, а "мы, средние, одни будем оставатца в платежах и во всех тягостях".

Тревожило Волынского и желаемое дворянами освобождение от службы. Это, считал он, неизбежно приведет к упадку армии, ибо "страха над ними (офицерами. — Е. А.) такова, какой был, чаю, не будет", а без страха служить никто не станет, и "ежели и вовсе волю дать, известно вам, что народ наш не вовсе честолюбив, но паче ленив и нетрудолюбив, и для того, если некотораго принуждения не будет, то, конечно, и такие, которые в своем доме едят один ржаной хлеб, не похотят через свой труд получать ни чести, ни довольной пищи, кроме что всяк захочет лежать в своем доме". В итоге все места в армии займут "одни холопи и крестьяне наши ‹…›, и весь воинский порядок у себя, конечно, потеряем". Одним словом, "неверием в творческие силы" своего сословия дышит письмо Волынского. Однако надо признать, что в его злой сатире много правдивых черт, так что небезосновательное мнение, что мы, россияне, "не доросли" до более справедливого порядка, до демократических форм правления, появилось не вчера. Тогда на фоне этих настроений резко выдвинулась самодержавная партия, и вскоре все вернулось на круги своя.

Все это я цитирую к тому, что управлять Россией иначе, как авторитарными методами, казалось да и кажется поныне невозможно. Ведь не случайно с таким торжеством недавно отмечался 250-летний юбилей Н. М. Карамзина — певца самодержавия. Говорят, что на мероприятия в его честь израсходовано больше средств, чем на празднования юбилеев Л. Н. Толстого и других знаменитых деятелей культуры. И это вовсе не сиюминутная конъюнктура, а общий тренд внутренней политики России, сильной, потому что самодержавной.

"Произведение подданного всероссийского народа"

Почитатель:

Возвращаясь к Петровской эпохе, я бы хотел добавить, что только благодаря редкой политической воле Петра Россия преобразилась, не только заведя фабрики и заводы или создав могучую армию и флот, но и изменив природу и человека. Как известно, в Петербурге царь посадил немыслимые для южной подзоны тайги (а именно в этом климатическом поясе находится великий город, над которым порой зимними ночами играют всполохи северного сияния) липы, сирень, виноград, хлопчатник — растения из другого мира. Да, многие из них померзли, но что-то прижилось, освоилось. И теперь, глядя на беспечно цветущую на Марсовом поле персидскую сирень или липы Летнего сада, понимаешь, что в своей страсти преобразования, в увлечении экспериментаторством Петр готов был переделать природу и достиг-таки своего — созданный им в качестве эксперимента город своим теплом согрел невиданные для здешних мест растения.