Петр Смородин

Полк наступал, полк отступал. 20 сентября 1919 года в районе Луги перед фронтом полка появились вражеские танки. Даже самое пламенное слово комиссара не смогло удержать бойцов на линии огня. Да и Смородин с Блиновым не знали, как бороться с бронированными чудовищами. Лугу сдали. Но наука пошла впрок: связка гранат, зажигательная жидкость, два огнемета. И полк, ставший к тому времени 170-м, образцово показал себя на Лужском боевом участке. На подступах к городу ввязался он в решающий бой с Островским офицерским полком белых, в котором люто действовали помещичьи и кулацкие сынки. В кромешной тьме ноябрьской ночи на офицерских плечах ворвались красные батальоны в Лугу. Петр отметил, что такой паники у белых он не видал ни разу!

В час, самый трудный для красного Питера, осенью 1919 года, видели Смородина под Петергофом. С двумя ротами держал он оборону у побережья Финского залива.

Угрожали ему батальон белогвардейцев с пулеметами и две роты белых эстонцев. Счет был один к трем в пользу врага. Но Смородин принял бой, в дело вошли даже кашевары. Белые отступили с большими потерями, путь к Питеру был и тут надежно закрыт.

Наступал Смородин на линии Ямбург — Нарва. И был в числе тех героев, перед которыми остатки банд Юденича едва укрылись за эстонской границей.

Свободно вздохнул красный Питер: с Юденичем было покончено навсегда. 49-й — 170-й исполнил свой долг. И Петроградский Совет наградил его четвертым Красным знаменем с золотой росшитью: «Храброму 170-му полку».

Четыре раза за два года отметил наградами советский народ героев полка. И полк ушел на ратный подвиг снова: на запад — против белополяков, потом на юго-запад — против банд атаманов Гальчевского, Орлика, Байды и Кирилюка.

Петр мог бы вернуться в Питер: там помнили о своем верном сыне и в конце 1919 года вызвали его на работу с молодежью. Но его оставили устанавливать границы РСФСР с Эстонией и Финляндией, и с военными топографами он прошел от Ямбурга до Мурманска.

Теперь в любимый город своей нелегкой юности он ехал со спокойной душой. Границы на замке, Юденич — в Дании, Маннергейм — в Хельсинки, эстонские бароны — в Ревеле, Булак-Балахович — в нетях.

Двадцать шесть месяцев пробыл он добровольцем в Красной Армии, со дня ее рождения. Можно и вернуться к мирной жизни.

В конце апреля 1920 года сошел он с поезда в Петрограде в старой шинелишке, в потертой папахе, с солдатской сумкой за плечами. Мучил его ншиас. И он решил размяться пешком до Смольного…

ВОЖАК КОМСОМОЛА

БОЕВЫЕ БУДНИ ГУБКОМА

Паровоз революции стремительно летел вперед, менялись обстоятельства, изменился и возмужал Петр Смородин — комсомолец, перешагнувший рубеж двадцатилетия, с боевым орденом на груди.

Но главное оставалось неизменным — он рвался работать среди молодежи. Как только приехал в Питер, избрали его организатором РКСМ в 1-м Городском районе. И членом бюро Петроградского комитета: там он ведал военно-спортивной работой.

На фоне новых активистов союза, товарищей и горластых и боевых, он сразу же стал заметной фигурой. Алексей Дорохов имел случай присмотреться к нему и оставил его портрет тех дней:

«Смородина побаивались, но любили и уважали. Он был, пожалуй, самым серьезным и политически зрелым из первых руководителей союза. Но немногие знали, что этот… суровый парень в старой, замызганной шинели, с неисчезающей хмурой складкой между бровей каждую свободную минуту отдавал упорной, настойчивой и какой-то неистовой учебе, поглощая по ночам залпом книги самого разнообразного содержания. Словно проводя в жизнь по своей инициативе предстоящий призыв Ленина к молодежи: «Учиться, учиться и учиться!» И Петр Смородин добился того, что из малограмотного рабочего парня, движимого лишь интуитивным классовым чутьем, стал сперва признанным руководителем юношеского движения страны, уверенно разбирающимся в самых запутанных и сложных принципиальных и методических вопросах, а в дальнейшем перешел на руководящую работу в партии…»

Было тяжко в ту пору. Правда, началась передышка на фронтах, но она не принесла существенных перемен в жизни рабочих красного Питера. Средний заработок в пять раз был меньше, чем в 1913 году. Даже Путиловский завод использовал лишь три процента своей производственной мощности.

Многие заводы и фабрики были закрыты, многие работали от случая к случаю: с неделю теплилась в них жизнь, с месяц они простаивали. Число рабочих в городе сократилось почти в три раза.

Улицы и проспекты словно вымерли. Да и были они в ужасающем состоянии: сплошные ухабы, похожие на воронки от снарядов. Морозы изрыли мостовые, водостоки обрушились, деревянные тротуары растащили на дрова.