Петр Великий: личность и реформы

Обвинения были основательны и подкреплялись многими примерами. Приводились имена крупных сановников, вступивших в сговор с Макаровым. Аноним пишет, что эти сановники «от оного Макарова весьма одолжены, ибо что до них касалось наперед сего и ныне по доношениям фискальским и протчим людей важных и интересных дел, то все им, Макаровым, закрыто и вашему величеству ни о чем не донесено, а по се время и следования по тем делам нет». Здесь мы видим в действии так хорошо известный нам преступно-бюрократический принцип: «Ты – мне, я – тебе». Петр против многих пунктов сделал пометки, свидетельствующие о том, что он намерен был позже возвратиться к подметному письму и начать расследование «шалостей» своего секретаря. Но в конце 1724 года Петр был уже смертельно болен, и судьба сохранила Макарова от больших неприятностей. Трудно теперь сказать, какие чувства испытывал Петр и что думал, ставя на полях доноса нервные жирные кресты – знаки особого внимания. Может быть, в проступках Макарова он видел обыкновенное должностное преступление, может быть, он вполне осознавал, что не только он управляет аппаратом, но и аппарат управляет им.

Как бы то ни было, роль Макарова и Кабинета в системе управления была огромной. Важно при этом заметить, что в Кабинет направлялось большое количество донесений из местных и центральных учреждений, которые были формально подчинены и коллегиям, и Сенату. И тем не менее руководители этих ведомств, минуя вышестоящие инстанции, писали прямо в Кабинет, куда, таким образом, стягивались все нити управления на разных уровнях. В сущности, это было явным нарушением заведенного и пропагандируемого самим Петром бюрократического порядка, требующего субординации. Причин подобного отступления от теории камерализма было много. Тут и причины, вытекающие из самой природы неограниченной самодержавной власти, когда царь, будь он самый ревностный сторонник законности, как писал А. С. Лаппо-Данилевский, «в конце концов оставался для многих случаев верховной и единственной инстанцией, например в своей Тайной канцелярии, и всегда мог подвергнуть собственному суду все, что он считал нужным, и решать дела согласно с теми политическими целями, которые он признавал наиболее подходящими для государства». Тут и субъективные обстоятельства – стремление Петра вникнуть в самую суть дела, желание получить полную и свежую информацию и, наконец, нетерпение, так присущее реформаторам нашего отечества. Нельзя также забывать, что для стиля управления Петра были характерны военно-полевые черты – следствие целых десятилетий кочевой жизни, когда приказы отдавались где придется и кому придется. Как верно подметил Ф. Веселаго, «при желании скорейшего исполнения дела, Петр часто отдавал приказания тому, кто стоял ближе к делу или попадался ему на глаза, не давая знать его начальнику; таким образом, нередко распоряжение начальства, идущее сверху, встречалось с противоречащим приказанием государя, идущим снизу вверх, от подчиненного к его начальству».

В итоге, вопреки собственным строжайшим указам о «регулярности» работы аппарата, Петр непрестанно вмешивался в его деятельность.

Минуя Сенат, в Кабинет потоком шли дела, относящиеся к компетенции Сената и коллегий, а из Кабинета, также минуя Сенат, спускались решения, нередко определявшие функционирование аппарата и даже политику. Несколько раз Сенат пытался хотя бы учесть постановления, проходящие мимо него или принятые Петром на заседаниях коллегий и в других местах, но все было бесполезно – беспокойный царь, явно нарушая принятые им же регламенты, вмешивался в не подлежащие его компетенции дела.

По-видимому, в ряде случаев активное участие царя было необходимо, чтобы преодолеть неповоротливость бюрократической машины, исправить создаваемые ее же бюрократической сущностью недостатки. Достойно примечания, что после смерти Петра некоторые государственные деятели с тоской вспоминали «золотые времена» приказов, и знаменитая «московская волокита» представлялась простой, как огурец, по сравнению с чудищем бюрократии, рожденным петровскими государственными реформами.