Петр Великий

Победы 1709–1710 годов означали для России не просто безопасность в Польше и территориальный прирост на Балтийском море, но и новое международное положение, революционное изменение положения во внешнем мире. Петр не мог больше расцениваться как яркий, но совершенно незначительный правитель на окраине Европы, с незначительным влиянием на события в западной или даже центральной частях континента. Во Франции, например, первое удивление от поражения, казалось бы, непобедимого Карла XII сопровождалось быстрым повышением оценки положения Петра и его способностей, как это было представлено в трудах писателей того периода[46]. Изменение также иллюстрируется переговорами относительно брака царевича Алексея с принцессой Шарлоттой Брауншвейг-Вольфенбюттельской. Когда они начались в 1707 г., ее отцу герцогу Антону-Ульриху рекомендовали отказать на том основании, что Петр, как европейский правитель, почти ничего не значит. Теперь же, после Полтавы, брак был быстро заключен. Желание иметь царя своим союзником (в связи с этим браком или иначе) заметно усилилось у многих[47].

Нигде это не было воспринято более верно, чем в немецком мире. Новости относительно Полтавы привели к срочной отправке из Вены имперского представителя, графа Вильчека, уполномоченного предложить союз против турок. Одновременно прусский двор начал рассматривать пути использования русских сил в собственных целях: когда король Фридрих I встретился с Петром у Мариенвердера на востоке Пруссии в октябре 1709 г., идея разделения Польши, в котором оба могли бы принять участие, была вновь упомянута. В ноябре 1710 г. возникло даже российское предложение, что Ливония могла бы быть присоединена к территориям Священной Римской империи, если Петру, как ее новому правителю, дадут место и голос в имперском рейхстаге[48]. Идея никогда не была развита; но даже то, что эго могло быть высказано вполне серьезно, было разительным признаком того, как быстро изменялась ситуация. Скоро в немецких государствах появились признаки опасения возрастающей мощи соседа, который теперь казался потенциальной угрозой на востоке. К осени 1711 года прусский дипломат, встревоженный российским расширением, стал искать союза с Данией и Августом, чтобы держать возрастающую мощь Петра под контролем[49].

Почти сразу после Полтавы Россию начали воспринимать вполне серьезно также и в Западной Европе. Не смог бы Петр со своей новообретенной силой, по крайней мере, как только мир со Швецией был заключен, быть посредником между Францией, подвергнутой сильному нажиму, и ее противниками? Уже в августе 1709 г. британский посланник в России предполагал, что «возможно, царь может иметь фантазию быть посредником в вашей ссоре (то есть в войне за испанский престол), если эти люди проявят удачливость и непринужденность, вы можете ожидать, что они будут способны поддержать самые немыслимые проекты»[50]. Людовику XIV в отчаянно трудные периоды 1709–1710 гг. после ряда крупных поражений, сопровождаемых одним из самых сильных голодов во французской истории, российское вмешательство такого рода, казалось, предлагало спасение от наиболее зловещей ситуации. На мирных переговорах со своими врагами, которые проводились в Нидерландах в 1709 году, посланник Луи Торси, серьезно, хотя неудачно, предложил царя как посредника (в качестве других вариантов предлагались Фридрих IV Датский и Август Польский). В это же самое время британское правительство пробовало изучить возможность побудить Петра присоединиться к Великому Союзу против Франции[51]. В следующем году Людовик и его министры все еще надеялись на помощь Петра; не пора ли уже принять к рассмотрению его предложения о посредничестве с антифранцузскими державами, используя для поддержки таких переговоров угрозу нападения на британскую и голландскую торговлю в Балтийском море и помощь Ракоци с его венгерскими националистами против императора? Или он станет поддерживать людьми и деньгами попытки курфюрста Баварии (единственного существенного союзника Франции в немецком мире) провозгласить себя королем Венгрии? Предполагалось даже, что царевич мог бы стать правителем независимого Венгерского государства[52]. «Кардинал Ришелье, — писал Торси, — отговаривал Густава-Адольфа от завоевания Ливонии, чтобы уменьшить власть Дома Австрии. Это было бы удачным ходом в существующем положении вещей — отговорить царя от завоевания упомянутых областей чтобы использовать его с теми же целями»[53].