Петроградка. Ратные дела. Блуждающее слово

Шкалик с трудом поднял окончательно отяжелевшую от похмелья и ума голову и принялся недоверчиво всматриваться во встречных женщин.

На дворе стояла осень – пора, как он помнил еще со школы, унылая, но глаз радующая. Наверное, своим унынием… Женщины были одеты в куртки, пальто, плащи и в нечто такое, что можно одновременно считать и тем, и другим, и третьим. И тоже радовали глаз своим унынием. Иди пойми, одинокая она или обременена мужем, детьми, любовником и случайными связями. С виду-то все они ужасно одиноки и смотрят явным средним возрастом. Ну то есть молодость давно прошла, а до пенсии еще пахать и пахать… И, главное, все с надеждой отвечают на его пристальный меркантильный взгляд взорами, исполненными романтических надежд, которые моментально гаснут, как только в поле их зрения, кроме честных, налитых похмельной мукой синевы, глаз Шкалика, попадает и все остальное: задрипанное полупальтецо, засаленная кепка, штаны неизвестного фасона, едва прикрывающие щиколотки, башмаки, один другого моднее, потому что разные, хотя номера почти совпадают – 42-й и 44-й, – наконец, носки цвета осеннего неба, в одну белесую полоску от соленого пота странствий, потому как лето, не в пример осени, нынче выдалось препротивно прежаркое…

Н-да, после такого облома к ним лучше не подходить, – уже не светило, а сияло в бедной черепушке Шкалика, – сочтут за издевку.

«Точно!» – согласился с ней Шкалик и, стыдливо потупившись, выгреб из кармана треснутые солнцезащитные очки, которые отчаялся втюхать кому бы ни будь уже с год как. Приходилось пользоваться этой роскошью самому. Вот и пригодились. Черные очки – не черные очи, реакции на них от среднего возраста никакой. А он им имитатор под нос: не угодно ли? А они ему в ответ: а что это за фиговина? А он им чего на уши вешать будет? Что это такая штука, которая фалло имитирует? А они ему по горбу пакетами с провизий. А там ее килограммов по-восемь в каждом. А могут и ментов крикнуть, за ними не заржавеет. А с ментами ему не резон, враз к стенке припрут наводящими вопросами: где агрегат скомуниздил, бомжина позорная? Кого радости последней в жизни лишил, синюха? И так далее , не считая поощрительных подза-тыльников и убедительных затрещин…

Да на фиг ему вообще ср…ся этот имитатор! Таким товаром торговать – себе дороже. И Шкалик убрал очки со своей личности обратно в карман. И немедленно пожалел об этом. Потому как в них он, может быть, еще имел бы шанс проскочить незамеченным мимо этого долбозвона Опохмельченки. И какого, спрашивается, фалло он со своего Лиговского отстойника к нам на Петроградку таскается? По делам он тут, видите ли. Знаем мы его дела: нажрется и давай орать про свою бабушку, которая в киевской женской гимназии русскую литературу преподавала. Мало ли чем нашим бабушкам в тяжкие времена разгула царизма заниматься приходилось. Вот у него, у Шкалика, тоже, может быть, бабушка была. И вполне вероятно, что и до сих пор где-то есть. Но он ведь о ней не распространяется даже будучи во крайнем хмелю. И не потому что знать не ведает, какой дурью она по молодости маялась, а потому что под балдой надобно не про бабушек благим матом вопиять, а про жизнь тихо и степенно калякать. Про общих знакомых вспоминать, про корефанов, с которыми по рюмочным да по скверикам соображали… Ну да мало ли о чем можно под газом негромко и невнятно с хорошим человеком потрендеть. А этот – орет. Активен как электровеник. Всё знает. Обо всем осведомлен. Учился в трех техникумах и двух институтах сразу, правда, неизвестно, кончил ли хотя бы один… А еще он Байконур строил, на советском шатле по кличке Буран летал… Испытательный полет, – заливает, – вошел в атмосферу. Двигатели отказали. Рация накрылась. Кругом темная ночь. Наверху звезды, внизу океан. А на нем реденькие светлячки еле ползут, – корабли, значит, сухогрузы, танкеры и сейнеры курс свой держат. И тишина… Потому что океан-то Тихий!..

Во брехло-то.

А иной раз как наулюлюкается, так вместо того, чтоб бабушку свою добрым словом помянуть, начинает ко всяким темнопопеньким приставать, вопрос национальный решать. У вас, говорит, кожа смуглая, глаза карие? Нерусский, значит. А вы слышали такой девиз: «Франция – для французов»? А один черенький, не будь дураком, возьми да и спроси у него в ответ: «Вы хотите сказать, что Россия – для алкоголиков?» Ну тут-то Опохмельченко враз о бабушке своей вспомнил, сирену свою включил. Орал, пока в дюндель не схлопотал. Не от черенького, а от своего же брата русака белолицего сероглазого. Чтоб, объясняет, собак не пугал. Они, говорит, у меня холеные, умные, воспитанные, призовые, им завтра на выставку медали зарабатывать, а ты, падла подзаборная, своим ослиным ревом их нервируешь, аппетита лишаешь…

Ну, дали Опохмельченке в дюндель, а он сразу брык с копыт и лежит, пиво из горла досасывает и о бабушке своей вспоминать продолжает. Потом еще и дедушку приплел, который, оказывается, в той же гимназии директором подвизался…