Петрович

— То ты, а нас, если увидят… — Ирокез повернулся к Петровичу и заговорил проникновенно: — Здесь у нас будет совет племен, и мы будем курить трубку мира… понимаешь?

Петрович смутился. Вовка был старше его на год, к тому же многие во дворе считали, что у него «не все дома». Он был единственным из знакомых Петровича, кто умудрился в первом же классе остаться на второй год. Из всех занятий Вовка признавал только чтение, а из всех книг — только книги про индейцев. Отсюда взялось и его прозвище, на которое он, однако, обижался: «Не зовите меня Ирокезом, — требовал Вовка, — я Магуа-Хитрая Лисица!» Как будто гурон Магуа не был ирокезом.

— Разве мы не индейцы? — толковал Вовка, сидя на пыльном диване. — А если индейцы, то должны курить трубку мира.

Петрович вспомнил про Генрихову подарочную трубку, которая хранилась в известном ему ящике комода, — но промолчал. Белый вождь Генрих обладал твердой рукой, да и сам Петрович был не свободен еще от предрассудка в отношении курева.

Дождавшись сумерек, компания выбралась из подвала, вернулась к своему дому и благополучно разошлась по квартирам. Несмотря на первоначальный энтузиазм, впоследствии вышло так, что ни Сережка, ни Вовка больше не спускались в заветную комнату. Вольнолюбивый Мусорник охотнее бегал на воздухе, а Ирокез предпочитал строить себе вигвам прямо на дому — из стульев и одеял. Где он курил свою трубку и курил ли вообще — неизвестно.

Таким образом комната, названная Петровичем штабом, перешла в его единоличное распоряжение. Наведывался он туда почти ежедневно. Дождавшись, когда в башенном подъезде наступит затишье, Петрович нырял в подвал, закрывался железной дверью и… блаженствовал. Делать ему там, в сущности, было совершенно нечего, но он ничего и не делал; просто ложился на отсырелый диван и слушал. Слушал, словно далекую музыку, отзвуки жизни, обтекавшей его тайное убежище: содрогания лифта, голоса в гулком подъезде, шум улицы. Петровичу становилось грустно и сладостно от сознания, что он лежит один-одинешенек, и никто не знает, что он здесь. Иногда он подставлял стул к высокому оконцу и смотрел на улицу через замызганное стекло. Улица была оживленная: с машинами, с магазинами; множество разнообразно обутых людей проходило мимо оконца. При взгляде снизу прохожие казались монументальными, словно башни или ожившие памятники, и так же, как памятники, они смотрели поверх Петровича. Иногда ему чудилось, что он сидит в первом ряду театра, а перед ним высокая сцена, где играется пьеса, состоящая из множества мельчайших мимолетных эпизодов, пьеса, смысла которой он не понимает по малолетству. Но он и не доискивался смысла — его занимали актеры, занятые в свою очередь только самими собой. Здесь Петрович даже чувствовал себя свободным от приличий. Когда некоторые женщины проходили близко над ним, он с интересом заглядывал им под куполы подолов. Этот безотчетный интерес возник у Петровича недавно. Что-то такое было у них под платьями, что волновало его, какая-то тайна, словно у каждой женщины имелся свой собственный передвижной «штаб».

Но всякая тайна тогда только и хороша, когда можно ею поделиться. Или если не поделиться, то хотя бы показать ее краешек… Но близких приятелей, кроме Сережки и Вовки-ирокеза у Петровича на ту пору не было. Не раз его подмывало поведать о секретном убежище Ирине, но рассудок его удерживал: кроме лишнего беспокойства, рассказ этот ничего бы ей не доставил. В результате неожиданно для себя Петрович проболтался тому, кому уж точно нельзя было доверить никакой тайны, а именно — Веронике.

Случилось это в парке. Петрович, который сделался в то лето весьма самостоятельным человеком, проматывал здесь имевшийся у него рубль карманных денег. Он уже посмотрел два мультсборника — их давали в салоне списанного троллейбуса, зашитого железными, ярко раскрашенными щитами. Теперь он сидел с независимым видом на скамейке и ждал своей очереди к качелям. В одной руке его был стаканчик пломбира, а другой он машинально колупал засохшую ссадину на локте первой. Людей, по случаю воскресного дня, в парке было много; те из них, кто по возрасту соответствовал Петровичу, пришли сюда со взрослыми. Раньше и он ходил сюда с Петей, но это было давно, в прошлом году… Погруженный в размышления, Петрович медленно ел мороженое и не обращал внимания на окружающих. Вдруг знакомый голос вывел его из задумчивости:

— Дай откусить!

Он поднял голову.

Это была Вероника — вспотевшая, с бадминтонной ракеткой подмышкой.

— Сорок восемь — половинку просим!

Бант на ее голове едва держался, один гольф съехал.

— Привет, — буркнул Петрович.

Вероника уселась рядом с ним и стала приводить себя в порядок.

— А я сегодня без мамы, — сообщила она с гордостью.

— Подумаешь. — Петрович покосился.