Петрович

— Хорош, — объявил Васильев. — Вы обои свое доказали.

Петрович понял, что его не отпустят, и перестал вырываться. Васильев нахлобучил ему шапку и важно провозгасил:

— Всё, пацаны, теперь мир!.. — И он обернулся к Трубицыну. — Так, Труба?

— Мне-то фто… — мрачно прошепелявил Труба разбитыми губами и длинно кроваво сплюнул. — Мир так мир.

Ноги у него заметно дрожали.

— Ну а ты? — строго спросил Васильев.

Петрович помолчал и нехотя согласился:

— Ладно… Но пусть он про нее больше такого не скажет.

— Про кого?

Мальчишки переглянулись:

— Это он про ту, в колготках, из «Б»-класса.

— Стало быть, они бабу не поделили…

— Да сдалась она мне… — Трубицын опять сплюнул и прибавил в адрес Вероники непечатное слово.

Петрович опять рванулся к нему, и опять Васильев его удержал.

Кончено… Минуту спустя Петрович уже одевался. Когда он застегивал пальто, руки не слушались его и дрожали. И ноги под ним тоже дрожали — не хуже, чем у Трубицына. Петрович подумал, что сейчас ему хватило бы легкого тычка, чтобы упасть и не подняться.

Но уже никто не давал ему тычков. Мальчики разобрали портфели и подались к выходу. Они болтали о чем-то безотносительно к произошедшей драке. Никто не приобнял Петровича за плечо, не сказал ему слова ободрения, не позвал с собой. «Ну и черт с ними!» — пробормотал он. Он сел на деревянный ящик, стоявший у стены, и откинулся. Васильев, уходивший последним, равнодушно спросил:

— Ты чего уселся? Пошли.

— Сейчас, — махнул рукой Петрович. — Только снегом умоюсь.

Оставшись один, он действительно отер лицо снегом. Средний палец на правой руке сильно болел и на глазах опухал. Морщась, Петрович мокрыми руками влез в портфель и нашарил там пенал с последней своей сигаретой. Сейчас, когда схлынуло воинственное возбуждение, душу его затягивало какой-то тоскливой мутью. Пережитая военная конфузия соединилась с досадой на свой язык: зачем, спрашивается, он открылся насчет Вероники. А в перспективе у Петровича было неизбежное объяснение с домашними и, как следствие, испорченный остаток дня. А завтра опять в школу, только уже с разбитой физиономией… «Тьфу!» — Он плюнул меж колен, и плевок его получился такой же красный и тягучий, как у Трубицына.

Неожиданно где-то совсем рядом скрипнул снег. Он повернул голову и увидел Веронику. Она была в замшевых сапожках, короткой белой шубке, а губы ее, вопреки морозу, алели, словно накрашенные.

— Курить вредно, — сказала она.

— Это ты… — нахмурился Петрович. — Чего приперлась?

— Так… — Она повела плечом. — Ребята твои сказали, что ты здесь.

— А тебе что за дело? — Он старался спрятать от нее свое разбитое лицо.

— Да ничего… — Вероника отставила ногу и посмотрела на свой сапожок. — Это не ты того губастого так разукрасил?

— Он меня тоже. — Петрович усмехнулся.

— Правда? Покажи.

— Отстань.

— А они мне сказали… — она прищурилась, — они сказали, что ты с ним из-за меня подрался. Не врут?

Петрович отвернулся:

— Это неважно…

— А для меня важно.

Она шагнула ближе и наклонилась:

— Ну покажи, где он тебя.

Как Петрович ни уворачивался, Вероника поймала руками его лицо.

— Совсем не страшно. — Она по-матерински улыбнулась. — Вот здесь только чуть-чуть.

Она дотронулась пальцем до его распухшей скулы, а потом вдруг придвинулась и, окатив запахом розового масла, поцеловала его прямо в синяк. Петрович оцепенел от неожиданности, а Вероника, придержав свою белую шапочку, выпрямилась и огляделась по сторонам. Она огляделась на предмет ненужных свидетелей, но какие там были свидетели — две слепые стены и забор.

— Ладно, — сказала Вероника после небольшой паузы. — Я пошла.

Она прибавила к словам долгий синий многозначительный взгляд, но ответа так и не дождалась. Петрович сидел неподвижно, словно парализованный, а в ногах его, умирая, шипела выпавшая из пальцев сигарета. Уже белая шубка скрылась за углом котельной, а он все сидел, глядя бессмысленно ей вслед. И неизвестно, сколько бы он так просидел, если бы из-за угла этого вдруг не показалась собачья бородатая морда и не уставилась в свою очередь на Петровича. Дворнягам пора было на школьную кухню, а ему… что ж, ему пора было топать домой. Теперь только почувствовал он, что продрог и голоден.

Выйдя на хоздвор, Петрович встретил там школьную техничку.

— Батюшки! — Полина Васильевна всплеснула руками. — Кто это тебе так разуделал?

Петрович, вспомнив дяди-Валино присловье, улыбнулся ей непослушными губами:

— Ничего, Полина Васильевна, до свадьбы заживет.

Свадьба могла подождать, это правда. А вот обед не мог ждать, пока к нему вернется нормальный прикус. Только севши за стол и попробовав есть, Петрович обнаружил, что челюсти его перекосились и отказывались не только жевать, а и вообще как следует схлопываться. Он улыбнулся, вспомнив Иринину старую шкатулку для ниток, у которой створки вот так же не сходились между собой, — и улыбка отдалась ему болью за ухом. Ко всему прочему не гнулся и не хотел держать ложку выбитый палец. Оставалось утешаться надеждой, что и Труба, если он обедал в эту минуту где-то за тридевять домов отсюда, тоже чувствовал себя не лучше.