Петрович

Он вышел из вагона на гулкой станции, куда менее людной, чем та, на которой садился. Свод ее и стены были свободны от архитектурных излишеств, — это означало, что Петрович заехал на московскую периферию. Все имеет свою периферию, даже столица; и как всякая другая, столичная периферия носила отпечаток некоторой домашности. Дежурный милиционер по-свойски перекликался с женщиной в униформе, прохаживавшейся по противоположному перрону. На скамье в центре зала гнулся набок нетрезвый гражданин, а рядом с ним шепталась о своем и кушала семечки возлюбленная молодая пара. На этой станции ни у кого не проверяли документы. Даже рыжему псу с отмороженными ушами — лицу беспаспортному и вовсе нечеловеческой национальности — позволялось крутиться здесь и обнюхивать сумки пассажиров.

Освободившись от Петровича, поезд снова взвыл моторами — октава за октавой вверх — и голубым суставчатым червем всосался в тоннель.

Если бы здесь сейчас оказалась коллега-Ниночка, она бы, наверное, нашла кусочек колбаски для рыжего попрошайки; но Петрович ограничился ободрительным подмигиванием. Пес в ответ пошевелил бровями и из благодарности за внимание сделал ему маленький эскорт — шагов в десять собачьих.

Вознесясь опять на земную поверхность, Петрович обнаружил там все тот же дождь. Из подсвеченной мглы, заменявшей городу небо, источался мелкий, но густой сеянец и медленно оседал на всем без разбора: на лицах людей, на машинах, на редких безлистых деревьях. Дома собирали воду крышами, карнизами, разными козырьками и заботливо целыми пригоршнями выливали за шиворот прохожим.

Это был типичный район новостроек, дурно принявшихся на подмосковных болотах и безвременно одряхлевших. Дома здесь стояли вразброс — большие, многоглазые, но фонари у их подножия давно отцвели. Правда, некоторые из них еще тлели загадочными фиолетовыми угольками, но большинство угасло совсем — честно и бесповоротно. Ослепшие улицы были чреваты неожиданными встречами: люди в потемках налетали друг на друга, и тогда из грудей их вырывалось рефлекторное мяуканье выдавленного воздуха.

Впрочем, улица, которой шагал Петрович, была освещена и притом дважды: вывеской «…астроном» и чудом сохранившимся действующим фонарем на углу. В свете вывески прямо под дождем лежал в свободной позе очередной местный пьяница, а в мертвенных лучах фонаря бранились две какие-то женщины с хозяйственными сумками. Миновав и пьяницу, и матерящихся женщин, уклонившись от нескольких столкновений со встречными прохожими, Петрович свернул в прямоугольную арку, пробитую в теле длинной многоэтажки, и таким посредством попал во двор, больше напоминавший бесхозный пустырь. И тут его ждало последнее испытание.

Даже в ясную погоду во дворе под домом вместо палисадников стояли непросыхающие лужи. Но сегодняшний дождь дал лужам силу паводка, — они вышли из берегов и объединили в целое свои воды. Петровичу предстала обширная акватория, таинственно мерцавшая оконными отсветами.

Покуда он размышлял, как ему, не выкупавшись в ботинках, добраться до подъезда, аркой простучали легкие каблуки. Едва различимая в темноте, женщина без колебаний приступила к переправе. Она запрыгала по-воробьиному, удивительно ловко находя среди воды редкие асфальтовые отмели. Вдохновленный примером, Петрович последовал за женщиной, повторяя ее ходы. Казалось, они оба, впав в детство, играют в «классики». «Хождение по водам» это завершилось у подъездного крыльца, и здесь только Петрович обнаружил, что приходится своей спасительнице внучатым племянником, а она была его собственная тетя, возвращавшаяся, как и он, домой после трудового дня.

Тетя Таня не удивилась их нечаянной встрече. Она лишь окинула Петровича критическим взглядом и выругала его за то, что он ходит без зонта:

— Не хватало мне еще, чтобы ты заболел! — проворчала она.

Голос ее ничуть не напоминал Иринин — он был шершавый, как у всех одиноких, много курящих немолодых женщин. В остальном же тетя Таня походила на свою сестру, словно дружеский шарж: тот же нос, но больше размером, те же жесты и походка, но гораздо энергичнее. Решительнее была она и в обращении с Петровичем, — там, где Ирина подбирала бы слова долго и тщательно, тетя Таня выражалась кратко: «Дурак!». Этим словцом и всем складом характера она напоминала другую даму — Генрихову давно умершую бабушку Елизавету Карловну. Не странно ли, что две женщины, не состоявшие в кровном родстве и не знавшие друг друга, имели так много общего? Возможно, их закалила Москва — город, где им обеим судьба назначила коротать безмужний век.

Они зашли в лифт. В тесной, давно не мытой кабинке воняло как всегда, но вскоре тетя Таня уловила в привычном букете запахов свежую струю. Она потянула своим большим носом и строго осведомилась:

— Пил?

Путь на шестнадцатый этаж был неблизкий, и Петрович успел рассказать ей про митрохинскую свадьбу. О божоле и припадке Олега Михайловича он счел за благо умолчать. Лифт, подрагивая, одолевал этаж за этажом, а снаружи что-то цеплялось за его бока и неприятно скребло.