Петру Великому покорствует Персида

   — Э, нет. Веди-ка ты нас в церковь Евфимия, где опальный Никон грех свой пред батюшкой моим замаливал.

   — Стало, бывал ты у нас, государь милостивый? — удивился настоятель. — Верно, не в моё правление было.

   — Не в твоё, отче, — кивнул Пётр. Он не любил огромных гулких храмов, словно бы умалявших его. Церковь Евфимия была невелика, на стройном шатре покоилась соразмерная главка, и вся она располагала к себе своею домашностью.

Церемония длилась едва ли не с час. Пётр на длинных ногах своих обошёл Большой Успенский монастырь, забежал в Малый Ивановский — оба они вместе с посадом для служилого люда укрылись за одной стеной.

Кириллов был во многом детищем Алексея Михайловича, царя хоть и тишайшего, но обороною от неприятеля-шведа не пренебрегавшего. Вот и строена была во всё его царствование первоклассная крепость на северном рубеже.

   — Тридцать лет али больше возводилась сия могучая стена с башнями да и с церквами, — мимоходом сообщил Пётр Макарову. — Край тут был царства батюшки моего. Да я изрядно распростёр российскую землю, — самодовольно закончил он. — Потому и не можно было миновать цитадель сию, не поклонившись.

Миновали архимандричьи покои.

   — Постой-ко, государь милостивый, — задыхаясь, подбежал к Петру настоятель. — Изволь откушать чем Бог послал. Да и покои приготовлены для твоего царского почивания.

   — Благодарствую, отче. Да только почивать я буду в карете. Осени нас крестным знамением да благослови в путь.

   — Как же так? — обескураженно забормотал архимандрит. — Сколь радостно было лицезреть повелителя нашего, сколь готовились мы к восприятию великого гостя, и всё втуне...

   — Лицезрели? Ну и довольно. У меня, отче, дел невпроворот. Прощай.

Он поклонился архимандриту и окружавшим его священникам и монахам. И сел в карету. Эскорт выехал за ворота, а за ним и весь царский поезд. Снежная пыль завилась за ним, и скоро он скрылся от взоров.

Быстрая езда привела Петра в хорошее расположение.

   — Ежели таково будем ехать, завтра достигнем завода Петровского, а там и недолго до вод марциальных.

Макаров промолчал. Февраль доселе щадил их и не казал норова. Когда они топтались возле кареты, прощаясь с черноризцами, он ненароком взглянул на небо. Тяжёлые серые тучи клонились к земле. Их движение мало-помалу ускорялось. Он втянул носом воздух. Пахло снегом. Не той снежной свежестью, которой дышали равнины и леса, а колкой остротой надвигающейся вьюги.

«Быть бурану, — подумал он про себя. — Заметёт все пути, придётся пробиваться. Ветер набирает силу, он ещё не разошёлся и пока что задувает сбоку. Не стану ничего говорить государю. Может, и сам заметит...»

День-коротышка угасал в облачной завесе. Вёрст эдак на тридцать отдалились от монастыря, как наступила непроглядная темь. Земля и небо смешались. Пламя норовило сорваться с факелов и унестись вместе с ветром и снегом. Жалобно звякали стёкла голландских фонарей, укреплённых по бокам кареты. Да и в само царское обиталище стал пробиваться ветер.

Пётр наконец очнулся от забытья и тотчас заметил перемену:

   — Где мы, Алексей?

   — Полагаю, государь, начали спускаться к Белоозеру.

   — Воет. — В голосе Петра послышалась тревога. — Никак, буран зачался.

   — Истинно так, государь. Эвон факелы гаснут один за другим.

   — В теми несподручно, огонь надо оберечь. Станем пробиваться. Сколь можно медленно, но вперёд, вперёд. Не дай Бог стать: занесёт, люди и кони замёрзнут.

   — Благо на озеро выехали, государь. Дорога ровна будет. Лишь бы кони в снегу не утопли.

Макаров вытащил пробку из переговорного рожка и прокричал форейтору:

   — Пущай Фёдор в голове справится, знают ли дорогу, чуют ли, видят ли. Государь повелел: не ставать, пробиваться, елико возможно, хоть шагом...

Буран бесновался. Снег залепил окна царской кареты. Но движение продолжалось. И без царской указки люди понимали: завязших в снегу ждёт погибель.

Вскоре вернулся посланец форейтора, доложил:

   — Дорогу ведают. Огонь сберегают, полдюжины факелов светят худо-бедно.

   — Спроси у него: виден ли торный путь.

   — Жердями мечен, слава тебе Господи, — послышался глухой голос форейтора.

   — Слава человекам, — буркнул Пётр. — Прикажи вознаградить тех, кто о сём подумал да позаботился. Везде бы так.

Был этот путь самым тяжким и самым медленным. Казалось, ему не будет конца. Не в силах что-либо предпринять, Пётр привалился к валику, служившему ему подушкой, вытянул ноги и закрыл глаза.

   — Спать буду, Алексей. Ежели что — буди без промедления.

Ровный храп, то и дело прерывавшийся на басовой ноте сопением и всхлипом, сказал Макарову, что его повелитель уснул.