Петру Великому покорствует Персида

   — Да и в них есть отпечаток татарщины, — заметил Шафиров. — Что и говорить: Русь пропитал восточный дух, и его величество, — поклон в сторону Петра, — весьма потрудился, дабы истребить азиатчину, варварство и дикость.

   — Это величайший труд, — поддержал его князь Дмитрий. — Его в полной мере смогут оценить лишь потомки.

   — Потомки — потёмки, — скаламбурил Шафиров.

   — Эк вы разговорились, — пробурчал Пётр. — Играй, Марьюшка, а то ихнему вострословию конца не будет.

Мария взяла аккорд, и все замолкли. Князь Дмитрий заметно волновался: каково воспримут его сочинительство. Он переводил взор с одного на другого. Но лица их были бесстрастны.

Клавесин под пальцами Марии исторгал жалобу. Путь далёк и тяжек, высохшие степные травы тревожно колышутся под порывами горячего ветра, их шелест и потрескивание сопровождают всадника, рождая тревожное чувство... Нет, под ним не конь, а верблюд, его словно бы рисует мелодия, а шлёпанье копыт о сухую землю создаёт её ритм, однообразный, неотвязный... Всё недостижимей горизонт, всё тише и тише звучит клавесин. И последний звук наконец замирает в воздухе.

   — Браво, князь! — воскликнул маркиз. — Вы прирождённый музыкальный сочинитель, то есть композитор. Браво, Мария, вы одарённая исполнительница.

Пётр, любивший не такую музыку, а преимущественно военную, был, однако, растроган. Он склонился над Марией и, по своему обычаю, поцеловал её в голову: знак высочайшей приязни, известный всем.

   — Вижу, княже, что ты проникся магометанским духом, — пробасил Пётр. — Чаю поскорей зреть твоё сочинение о сём предмете. Сей долг предо мною не намерен отпущать. Нам, православным, противустоит целый мир, более всего враждебный. Надобно знать его исповедание, нрав и обычай сих народов. Легко ли да и можно ль примирить магометанство с православием? Чаю, таковое примирение в интересах наших народов. Не вечно ж нам враждовать...

   — Бог един, — убеждённо произнёс маркиз. — Придёт время, и человечество придёт к этому верованию. Тогда все религии сольются в одну — религию всего обитаемого мира.

   — Французы, сколь я заметил будучи в Париже, склонны к вольномыслию. — Пётр, говоря это, улыбался. — Не все, но некоторые.

   — Вы имеете в виду меня, ваше величество, — наклонил голову маркиз. — Но давайте рассуждать здраво: обиталище всех богов, как известно, небо. Могут ли они там поместиться? И если могут, то в состоянии ли они жить в мире друг с другом, если народы, поклоняющиеся им, состоят в постоянной вражде? Думаю, небо давно обрушилось бы на землю из-за их драчки.

   — Мысль, достойная истинного философа, — осторожно заметил Шафиров, с опаской поглядывая на Петра — не воспротивится ли.

Но Пётр продолжал улыбаться. Наконец он сказал:

   — Я не раз над этим задумывался. Но положение, как говорят при дворе Версальском, обязывает. Обязывает оно и меня. Я и так успел многое разрушить в стародавних обычаях. Упразднил патриаршество и учредил Святейший Синод, хочу примирить старообрядчество с Церковью. Черноризцы на меня во гневе, это они нарекли меня царём-антихристом: я этих бездельников заставил платить дань государству нашему, а то от сих захребетников, яко от козлов, ни молока, ни мяса. Но поколебал ли я основы веры? Ничуть! Прежде Церковь норовила посягнуть на власть царскую, особливо патриарх Никон. А власти в государстве надлежит быть в единых руках, — убеждённо закончил Пётр.

   — Сколь ни фанатична вера мусульман и сколь ни почитаем их духовный глава в Турции шейх-уль-ислам, над ним возвышается султан. Ему принадлежит жизнь и смерть правоверных, не исключая и духовных. Так было и во времена халифов, — вступил в разговор князь Дмитрий. Коль речь зашла о мусульманстве, или магометанстве, как принято было тогда говорить, ему принадлежало решающее слово. Предмет этот живо интересовал всех, хотя Пётр Павлович Шафиров был в нём достаточно искушён, истомившись в турецком узилище и даже в какой-то мере усвоив их язык, но глубина познаний князя была бесспорна.

   — Отчего, скажите на милость, магометанство столь победительно распространилось не только на Восток, но и на Запад? — спросил любознательный маркиз. — И когда, собственно, начались эти арабские завоевания?

   — Начало положил их пророк Мухаммед, или Магомет, как обычно произносят европейцы. Но то было сравнительно робкое начало. Он провозгласил в Коране: «Сражайтесь с теми, кто не верует в Аллаха... пока они не дадут откупа своей рукой, будучи униженными». И его последователи стали сражаться. Мухаммед побуждал верующих к сражению: «Если будет среди вас двадцать терпеливых, то они победят две сотни...» Коран наполнен подобными призывами. Начал Али, муж единственной дочери пророка Фатимы. Арабы двинулись на Восток, подчинив себе Перейду. А спустя сто с небольшим лет после хиджры, — исхода Мухаммеда из Мекки в Медину, датируемого шестьсот двадцать вторым годом и ставшего началом мусульманского летосчисления, к ногам арабских завоевателей пал почти весь обитаемый мир от Атлантического океана до Инда и от Каспийского моря до Египта.