Пфитц

Он умрет молодым, но будет жить в веках. Я доживу до старости, а затем исчезну, буду забыт. Его будут обсуждать, комментировать, о нем будут спорить. Ученые будут пережевывать его мысли, художники будут создавать его подобия в пространстве, где его самого никогда не было, так как он существовал исключительно в воображении тех, чей упорный труд дал ему жизнь.

Когда-то давно я пытался врачевать раны, уязвившие всех нас до самого сердца, наши ссоры и несогласия, мне хотелось восстановить разрушенное, утишить боль. Тщетно. Теперь я вижу, что все, что в нем есть, все, что дает ему жизнь, как раз этой болью и питается, что без горечи и обид, без слез — и даже крови — не было бы ничего. Нас объединяла, нас — а потому и нашу работу — отличала одна-единственная вещь: наша враждебность друг к другу. Малоудивительно, что нами был создан человек, исполненный внутреннего раздора, отчужденный от самого себя, человек, чье каждое желание, каждое устремление есть реакция на другое желание, другое устремление его же души, и так — до бесконечности. Человек, для которого цель созидания состоит в том, чтобы насладиться последующим разрушением. Или, точнее, в том, чтобы иметь возможность осуществить — со все тем же высокомерием — свое право на разрушение.

Я ненавижу его и презираю, но без него я — ничто.

Если я поднимусь сейчас на парапет этого моста, этого мимолетного облачка влаги, поднимусь, как не раз поднимался в мыслях своих, и взгляну сквозь крутящуюся морось на кипение проносящейся внизу воды, и если я приготовлюсь к падению, найду ли я в этот момент между жизнью и смертью нечто более прочное, более длящееся, чем поток переходящих друг в друга образов, который один лишь и остался от этого города, от моего в нем существования?

Здесь, в этой камере, мне представилась возможность упорядочить свои мысли на бумаге, хотя это отнюдь не сделало их сколько-нибудь для меня убедительными. Я остаюсь при уверенности, что все в некотором смысле пусто и ложно, что любая попытка понять, осмыслить этот мир и наше в нем бытие обречена на неудачу, неизбежно ведет к противоречию. И все же я не могу устоять перед искусом выдвинуть — весьма, конечно же, предположительно — некоторые утверждения. Я все больше подозреваю, что смысл не есть свойство, достижимое в процессе анализа, сведения к простейшим элементам. Что он возникает при суммировании элементов и исчезает бесследно в обратном процессе редукции.

Я говорю, что высказывание имеет для меня какой-то там смысл. Следует ли из этого, что каждое использованное слово имеет какой-то маленький смысл, и сумма этих смыслов образует смысл всего высказывания?

Я вижу знакомое лицо. Будет ли каждая часть этого лица столь же для меня знакомой? Будут ли взятые отдельно глаза, родинка под ухом или прядь рыжих волос содержать свою, определенную часть значения, которое я извлекаю из ее лица во всей его полноте?

Еще один образ, как соринка, попавшая в глаз: очерк ее тела, увиденный сквозь колышущуюся пелену тумана, застывший в движении на дальнем конце моста. Перед тем как пройти по нему мимо моей ненужной фигуры, столь же безжизненной в ее представлении, как и все прочие, примелькавшиеся, а потому ставшие почти невидимыми статуи. Вода, увиденная сквозь воду, она ведь тоже вода, нечто вроде реки, чье неверное течение, чьи омуты и водовороты навсегда останутся запретными и недоступными.