Пьяная ночь

Трах!.. Нарта с разбега налетает на торчащую льдину и отскакивает в сторону. Мы с Бинским вспрыгиваем вверх как жонглёры и подсовываем палки. Одно усилие, и нарта перелетает через льдину и катится дальше.

-- Ну, как ты... -- я обращаюсь к Ирману, но мой вопрос обрывается на полуслове.

В грядке никого нет. Ирман исчез. Неведомо откуда взялся, неведомо куда девался. Или нам показалось...

-- Подь, подь!..

На левом берегу мелькают искры над низкою трубой. Это заимка Шатунина. Мы проехали девять вёрст. Надо вернуться.

-- О, нах, нах, лево, лево. О, домой, домой, домой...

Комель и Игла сворачивают в сторону и увлекают упряжку. И, описав полукруг, вся свора мчится обратно ещё быстрее, чем прежде.

Вот и город. Церковь, кладбище на взгорье, приземистые избы с плоскими крышами, с высокими трубами. Вот там, ближе к берегу, наша изба. И над трубою стоит прямой высокий сноп багрового дыма. Искры так и скачут, крупные, кустистые. Как будто извержение вулкана, или же это почтенная троица: цыган, медведь и коза, подожгли избу?..

Собаки влетают во двор. А Ирман уже тут.

-- Что за нечистая сила. Или ты на помеле приехал? Ну, если ты тут, то распряги собак.

Ирман ворчит.

-- Катался, небось...

Мы бросаем ему упряжку и входим в избу. Лянцер и компания действительно жгут избу. Ломают перегородку, снимают пол, рубят на части и ставят в камин. Камин пылает как огненное жерло.

-- Что вы, черти, делаете?

В моей голове мелькает трезвая мысль. Завтра придётся вытёсывать доски и плахи и заново чинить все эти изъяны.

Но они увлеклись и не слушают.

Полозов декламирует гимн огню в стихах собственного сочинения, ибо мы все до одного сочиняем стихи, особенно в пьяном виде:

Пламя встаёт до небес,

Красный, разнузданный конь...

-- Брось, -- кричит Бинский, -- пойдём.

Мы опять выходим на двор.

-- Пойдём? -- повторяет Бинский.

-- Пойдём, -- откликаюсь я.

Мы стоим друг против друга и перекликаемся как два перепела.

-- Куда пойдём? -- наконец, спрашиваю я.

-- Пойдём на колокольню, звонить в набат, -- предлагает Бинский.

-- Нет, это старо. В прошлом году Шиллер звонил в набат. И даже ни одна собака не вышла на звон.

-- Идём к магазинам сменять часовых, -- решительно предлагает Бинский.

-- Зачем? -- спрашиваю я с минутным удивлением.

-- А зачем их ставят? -- кричит Бинский. -- В такую ночь... Кто украдёт?

Действительно, на Колыме никто не украдёт. Разве смотритель украдёт. Но он крадёт днём, а не ночью, и расписывает по книгам.

-- В такую ночь, -- повторяет Бинский значительно, -- все пьют, пируют, а они мёрзнут. Пошлём их домой. Мы станем на часах, мы, го-су-да-рстве-нны-е пре-сту-пни-ки...

-- Идём!

Он заражает меня своим мрачным энтузиазмом.

-- Идём, ура!

-- Allons, enfants, de la patrie...

Бинский надувает щёки и выдувает марш. Мы стараемся идти в ногу, хотя это и трудно.

Магазины в трёх шагах за первым углом. Там сложены казачья мука и казённая соль. И два поста спереди и сзади. Вот старая школа и городские весы. Ну-ка, кого они поставили мёрзнуть в эту пьяную ночь?..

Перед дверью стоить мальчик с пальчик, в большом тулупе, с большущей берданкой в руках. Это Лучка Гусёнок, самый маленький казак на всей Колыме и самый безответный. Ему 25 лет, но бороды у него нет. Его красный носик наивно выглядывает из-под мехового капора.

-- Лучка, ступай домой, -- говорит басом Бинский.

Лучка склоняет головку набок и отвечает тоненьким, сюсюкающим голоском:

-- А вы бы сами шйи, Айександр Яковйевич!..

Бинский радостно смеётся и с высоты своих двенадцати вершков протягивает руку над головою Лучки, снимает с него капор и ласково гладит его по темени, потом опускает капор.

-- А где другой? -- говорю я озабоченно.

Мы обходим амбары и подходим к другому часовому. Мы знаем наперёд, что это старик Луковцев. Он нанимается стоять за других в очередь и не в очередь. Можно сказать, что это бессменный часовой всей колымской законности.

Вот он стоит на своём месте, в оленьем балахоне, с ружьём в руках.

-- Здравствуй, старик! -- приветствует его Бинский.

Но это другое лицо. Бинский делает шаг вперёд и сердито плюёт в сторону:

-- Тьфу, баба!

Это не старик, а старуха, старая Луковчиха. Бессменный часовой зашёл погреться домой, а вместо него под ружьё встала его верная супруга. Ибо казённый пост не должен остаться пустым ни одной минуты.

-- Тьфу, тьфу, тьфу, -- плюёт Бинский. -- Баба, баба, баба!..

-- Идём назад.

Мы повернули обратно. Бинский почему-то пылает гневом. Он останавливается посреди дороги и произносит грозные речи, авансом нарушает все статьи новейшего закона, 126 и 128 и 1, 2 и 3 пункты 129 статьи.

-- Где исправник? -- спрашивает он в заключение. -- Подать сюда исправника.

Никто не откликается.

-- Пойдём, поищем, -- предлагаю я скромно.

Здание полиции и вместе с тем квартира исправника находятся по ту сторону улицы, как раз против нашей избы. Там тоже, должно быть, идёт пир горой. Из труб выходит дым. И сквозь снежные льдины окон мерцает огонь, и перебегают смутные человеческие тени.

-- Идём туда!..