Пианист

– Теоретически – да, но, если бы ты отсюда наблюдал, что происходило с Троцким, если бы знал, что делается в Москве, и умел глядеть вперед, не знаю, как бы ты заговорил. По-моему, интеллигенция весело пляшет под дудку Сталина, а дирижируют агенты Коминтерна вроде Вилли Мюнценберга, [86]этот – явный агент, однако его принимают в парижских салонах, и он организует антифашистские конгрессы писателей, которые служат исключительно для пропаганды Советов и на благо мерзавцам вроде Андре Жида, на их мельницу льют воду, делают из них салонных героев вроде Андре Мальро. Если Сталин приедет в Париж, от этих продажных интеллигентов и духу не останется. Сейчас они радостно курлычут на вечерах в «Куполе» вокруг советского писателя Ильи Эренбурга, вот уж кто настоящий хозяин и властелин дум французской интеллигенции.

– Но я читал в высшей степени хвалебную статью Троцкого о книге Мальро «Условия человеческого существования».

– Ну и что? Троцкий слишком терпим к этой шайке декадентствующих интеллигентов. И кроме того, Троцкий – это Троцкий, а мы – это мы. Где ты остановился?

Росель дал ему свой адрес, а когда назвал имя Луиса Дориа, подозрительность и раздражение хозяина возросли.

– У этого негодяя?

– Он талантливый музыкант. Человек немного трудный, это правда.

– Несколько лет назад, приехав в Париж, он отрекомендовался как сочувствующий партии «Блок Обрер и Кампероль». По его словам, он был близким другом Маурина и Нина, даже несколько раз приходил к нам на собрания. Ради безопасности мы потом поменяли место и стали собираться в кафе «У Петьо», на Монмартре. Улица круто идет вверх, и из окна видишь все, что творится на триста метров вокруг. Я не сумасшедший. Подголоски большевизма не дремлют. Нас всех здесь считают троцкистскими агентами. Этот твой друг Дориа – дилетант худшего пошиба. Однажды, во время приезда сюда Нина, мы устроили собрание, так этот Дориа явился в каракулевой шубе и русской шапке. Говорит: я оделся под великого князя Романова. Значит, запомни, «У Петьо», на Монмартре. Мы собираемся вечером по четвергам, но, когда в Испании что-нибудь происходит, оттуда обязательно приезжают и связываются с нами. Ты скоро поймешь, что нам, в изгнании, гораздо виднее, что происходит в Испании, чем тем, кто живет в самой Испании. Что вам известно о заговоре Молы и Франко?

– Слухи ходят постоянно, но Франко, по-моему, спокойно сидит на Канарских островах.

Бонет пожал плечами.

– Может, и к лучшему, если все в один прекрасный день взорвется, будем по крайней мере знать, что делать. lice, все что угодно, только не эта Республика слепых и глухих недоумков. Хочешь помогать нам в Париже? Мы дадим тебе участок в каком-нибудь районе и будешь работать, заниматься культурой.

– Надо подумать.

Росель поднялся, Бонет угрюмо глянул на него, и сразу стало ясно, к какому разряду и категории он его отнес.

– Я тебя понял с первого взгляда. Ты в отпуске. А у меня не было отпуска от политики с самой Трагической недели. Двадцать пять лет непрерывной борьбы, сначала как анархист, а потом вместе с Нином, он – один из немногих политиков, которому я верю, он-то в деле разбирается как никто, жил в России, и на его глазах этот большевистский кумир пришел к власти. Там, где я, – там Испания и мировая революция.

– Ну что ж, хорошо.

Росель поспешил распрощаться и уйти.

– У настоящего революционера не бывает отпуска.

Прежде чем закрыть дверь, Бонет что-то еще брюзжал за его спиной. Значит, я не настоящий революционер, подумал Росель с удовлетворением, когда вновь оказался в мягкой сероватой мгле улице Сены, под хмурым небом, – громовые раскаты приближались, обещая дождь. Он прошел мимо статуи Дантона, оглядев ее искоса, не решаясь смотреть открыто из боязни показаться неотесанным провинциалом, который восхищается священными памятниками, и все-таки его восхитила историческая основательность и прочность, историческая правда, которые скульптор сумел придать статуе. Ливень настиг его в Сен-Северен и заставил искать спасения под навесом бара, где его тут же атаковал официант.

– Ну, пожалуй, полушипучку.