Пианистка

По дороге в школу и обратно Эрика почти вынужденно видит повсюду следы умирания людей и продуктов питания, она редко видит что-нибудь, что растет и процветает. Разве что в Ратушном парке или в Народном саду, где пышно тянутся вверх розы и тюльпаны. Но и они слишком рано радуются, потому что время увядания уже таится в них. Эрика так фантазирует. Все укрепляет ее в этих фантазиях. По ее мнению, лишь искусство способно на длительное существование. Эрика за ним ухаживает, подрезает его, подвязывает, пропалывает и, наконец, собирает урожай. Однако сколько всего в искусстве уже исчезло и отзвучало без всякого тому оправдания. Ежедневно умирает по музыкальной пьесе, по новелле или по стихотворению, потому что они в наше время не имеют никакого оправдания. И якобы непреходящее снова вопреки всему проходит, никому оно больше не известно. Хотя оно и заслуживает того, чтобы существовать длительно. В музыкальном классе у Эрики даже дети способны выколачивать Моцарта и Гайдна из инструмента, а более продвинутые скользят на полозьях Брамса и Шумана, покрывая собственной улиточной слизью лесную почву музыкальной литературы.

Эрика К. решительно бросается навстречу порывам весенней бури, надеясь вынырнуть целой и невредимой на другом конце. Ей предстоит пересечь пустынную площадь перед ратушей. Собака рядом с ней тоже чувствует первое дыхание весны. Все тварно-телесное для Эрики отвратительно и предстает постоянным препятствием на ее прямо начертанном пути. Она, пожалуй, не страдает такой немощью, как какой-нибудь инвалид, но все же свобода ее движений ограничена. Ведь большинство людей с симпатией движутся в сторону «ты», в сторону партнера. Это все, о чем они только могут мечтать. Если когда-нибудь кто-то из сотрудниц по консерватории берет ее под руку, она вздрагивает от этой развязности. Никто не имеет права прислоняться к Эрике, на Эрику может опускаться лишь легкое как пух искусство, готовое при каждом дуновении ветра вновь взлететь и опуститься где-нибудь в другом месте. Эрика так плотно прижимает свою руку к телу, что рука ее знакомой-музыкантши не может преодолеть эту стену и безвольно опускается. О таких людях, как она, говорят обычно: к ней не подступишься. И никто к ней не подступается. Ее обходят стороной. Знакомые готовы терпеливо ждать и тянуть время, лишь бы не столкнуться с Эрикой. Некоторые из них привлекают к себе внимание, громко разговаривая, Эрика — никогда. Некоторые приветливо машут рукой, Эрика — никогда. Есть и те, и другие. Кто-то из них ни секунды не стоит на месте, распевает во все горло, громко кричит. Эрика — никогда. Ведь им ведомо, чего они хотят. Эрике — никогда.

Две девчонки, по возрасту — школьницы или ученицы где-нибудь на производстве, идут ей навстречу, громко хихикая и тесно обнявшись, головы прижаты друг к другу, как две бусины. Они висят друг на друге, эти ягодки. Наверняка их сплетенность сразу разрушится, когда подойдет приятель одной из них. Они мгновенно дадут вызволить себя из теплых и дружеских объятий, чтобы направить свои присоски в его сторону и, словно дисковые мины, пробрать его до костей. Когда-нибудь позже произойдет так, что неприязнь оглушительно взорвется и женщина расстанется с мужчиной, чтобы дать выход своему запоздалому таланту, лежавшему под спудом.

Люди не в состоянии ходить и стоять поодиночке, они появляются толпами, хотя и в одиночку они уже слишком большая нагрузка для земной поверхности, — думает Эрика, которая гуляет сама по себе. Бесформенные голые черви, лишенные опоры и позвоночника, лишенные всякого соображения! Их никогда не касалось волшебство, оно никогда не овладевало ими — волшебство музыки. Они сцепляются друг с другом своей дикой растительностью, которую не тронет никакое дуновение.

Эрика чистит перышки, похлопывая себя руками. Легкими скользящими ударами она проходится по юбке и пиджаку из дешевого сукна. При таких бурях и ветрах пыль наверняка к ним пристала. Прохожих Эрика обходит стороной, едва завидев их издали.

—

Был один из весенних дней, залитых тягостно колеблющимся освещением, когда обе дамы Кохут сдали слабоумного отца, уже полностью утратившего способность ориентироваться во времени и пространстве, в специальный санаторий в Нижней Австрии, прежде чем его перевели в государственную психлечебницу «Штайнхоф» — это печальное название даже чужеземцам знакомо по мрачным преданиям — и навсегда там оставили. На столько, на сколько ему хотелось! Совершенно по его желанию.