Пьяное лето

Слово «чернь» в который раз мелькнуло в моем сознании, превращая в нечто дурное великий русский народ.

Как-то выпивая у себя дома с Глебом Яковлевичем, я стал говорить о том, что наш народ многострадалец, наш народ терпелив и доверчив, и долго не держит в душе зла, и поэтому власть имущие его часто обманывают, и сейчас при возрождении капитализма, его просто «кинули», но он все еще терпит, все еще не израсходовал свой духовный потенциал.

– Они всех нас ненавидят! – вдруг неожиданно прорычал Глеб Яковлевич. И это «они» мне, прожившему много лет среди простого народа и в коммунальной квартире, сразу стало понятно. Я не стал ему возражать, хотя и не совсем был с ним согласен.

Но Глеб Яковлевич явно лукавил. Его-то как раз и любили в народной среде. Его-то как раз и ценили как душевного поэта песенно-есенинской школы. И хотя он и претендовал на интеллигентно-блоковскую стезю, его-то как раз и любили за русскую бесшабашность и пьяную удаль. Как-то он мне рассказывал, что после того, как его ночью хотели ограбить на Пушкинской улице (как раз рядом с памятником Пушкина), он стал носить с собой одну или две книги своих стихов.

– Когда они узнали, что я поэт, и кто я, они меня отпустили, – говорил, улыбаясь с явным удовольствием Глеб Яковлевич.

Узнав, кто он, его не раз угощали в забегаловках и пивных. Бывали случаи, что ему за просто так выкатывали бутылку. А некоторые женщины, любительницы гениев и поэтов (есть любительницы офицеров и моряков, но я не заметил в своей среде, чтобы были любительницы прозаиков, может быть, потому, что прозаики все были неважные), предпочитали провести время с ним в постели, что для меня совсем не казалось с некоторых пор странным. Помню, как в восьмидесятых годах одна юная и весьма смазливая особа, сидя со мной за столиком в «кабаке» Дома Писателей, хвасталась, что она переспала с Ширали, чем вызвала во мне смех.

Самое смешное, что успехом у женщин любили прихвастнуть и сами поэты. А поскольку поэты, что называется, были народные, поскольку все мы вышли из народа, то это часто выражалось в довольно откровенной и вульгарной форме.

– Я ее… – сказал мне один уже немолодой поэт, когда мы сидели в холле дома отдыха Союза Писателей в Комарове. Я взглянул на ту, на которую он указал своим взглядом. По лестнице тяжело спускалась толстая седая старуха – бывшая жена известного прозаика. И я чуть было не задохнулся от неестественного смеха. Разумеется, все это было в молодости. И, разумеется, все это было давно. Но, глядя на седую старуху, мне было это слышать садняще стыдно.

– Зачем ты мне это говоришь, – помнится, только сказал я, и в нашем общении наступила некоторая легкая заминка или пауза, которую я постарался поскорее убрать, ибо не хотел выступать в роли моралиста.

– Да что с вами делать, с поэтами, – сказал я, улыбаясь.

– Тут одна ко мне пристала на улице, когда узнала кто я, – говорил он с присущим ему пьяным добродушием, сидя передо мной за столом. – А у меня уже прр!..

И он сделал то движение рукой между ног, тот жест, как будто отрубал ставшие ненужными ему гениталии.

– Но ничего, в тот раз удалось. Два дня она меня терзала. А я было думал: всё!

Глебу Яковлевичу в это время было далеко уже за шестьдесят, и он, как порядочный человек и, как это свойственно многим хорошим людям, внутренне еще и не предатель, он в это время никому не изменял, потому как в это время он был свободен. Жена оставила его после того, как он начал пить. А он запил во время путча, не выдержал, как он говорил, напряжения. Он не пил до этого девятнадцать лет и очень этим гордился. «Я бы давно уже подох, как Олег Григорьев, если бы пил. А так я еще живой».

– Вова, как ты думаешь, что мне дальше делать? – спросил он меня однажды, больше из любопытства, чем из интереса. Думаю, он хорошо знал, что ему делать.

– Как что? – сразу и не без подвоха сказал я ему. – Создать завершающий поэтический миф: уйти в горы или погибнуть на дуэли.

– Нет, не то! – совсем серьезно отмахнулся от меня Глеб Яковлевич. – Это надо делать в молодом возрасте. А мне уже боженька не велит.

* * *

Что касается положения нашего народа, я часто говорил об этом с великим народным писателем. Вот и в последний мой приезд мы этот вопрос затронули. На что я услышал его обычное гордое:

– Да что ты понимаешь, Алексеев? Что вы все, питерские, понимаете?! Скоро вообще русского человека совсем не станет, а он рассуждает о народе. Туда же и православные. Коняев, например.

– Глупо́й ты, Колюня, – сказал я ему на это. – Одна надежда нынче в России на православных.

Великий народный писатель только усмехнулся.