Пьяное лето

Вот живет, живет мой гений у меня месяц, два живет, ничего себе живет, по ночам что-то пишет, спать не дает, отчего ты потом целый день маешься, ничего сам не можешь делать.

– Ну, думаешь, так оно и должно быть, на то они и гении, чтобы по ночам не спать, чтобы они по ночам не спали, а мы за них потом целый день маялись.

Все это хорошо. Только стал я замечать, что мой гений с некоторых пор как-то стал не так относиться ко мне, как-то стал так относиться, как будто меня и нет, как будто я здесь, в квартире, и не к чему, как будто я здесь лишний.

Просыпается он, бывало, в два часа пополудни, я к этому времени уже в магазин сходил, обед сготовил – ведь надо же кормить гения; я старался обед повкуснее сготовить, чтобы наш гений, так сказать, окреп, и чтобы после этой крепости он что-нибудь еще гениальное соделал.

Ну, так вот, зовешь его, бывало, на кухню чай пить, а он туда же, кобенится: не хочу, не желаю, оставь, после, что, мол, пристал, дурак…

Последнего, он, конечно, не говорил, но всем своим видом показывал: мол, мешаю я ему нечто гениальное обдумывать, а если и не обдумывать, то просто мешаю жить. Но все же на кухню тек, и там за стол садился и, сложив руки на животе, ждал, когда я ему чай налью.

Я ему чай наливаю, а после того, как жена с работы пришла, обед готовлюсь подать. Ведь жена – с работы, устала, мой гений на правах гостя, я на правах хозяина: у плиты стою, тарелки на столе расставляю, половником в кастрюле мешаю – жду, когда все будет готово.

Ты им в тарелки бульон разливаешь, при этом наш гений как-то с легким презрением следит взглядом за твоими движениями, как ты ему, бывало, какую-нибудь куриную ножку или крылышко в тарелку кладешь. А после, не замечая тебя, они начинают (обычно мой гений первый начинал и многозначительно начинал, как бы для себя, как бы продолжал свой внутренний монолог) разговор о культуре, о литературе, о Полинезии, об Индонезии, да мало ли о чем они тогда говорили, так что я иногда удивлялся: «Откуда это – думаю, – у моей жены ум взялся и даже некоторая правильность речи? Ведь насколько помнится мне, она всегда была кура курой, а теперь – вот на тебе! Не иначе, это влияние моего знакомого, не иначе, это влияние моего гения.

– Вообще-то, Лев Шестов, конечно, не Марсель Пруст… – бывало, говорил мой гений.

– Да, что касается Маркеса, то он ни в коей мере… – вторила, бывало, ему жена.

«Эх, – думал я, бывало, – чем-то я вас буду кормить завтра? Денег ни гроша, до аванса неделя. Придется мне на поклон в магазин старой книги идти. Придется мне этого самого Маркеса вкупе с Марселем Прустом по дешевке загнать».

И так мне становилось неприятно, что я и не знаю. И только одна мысль, что я это делаю ради гения, успокаивала меня.

«Что там я, – бывало, думаю, – главное, он – гений. Главное он, а я и так могу прожить, я и так могу свое существование должить. Вон он какие слова знает. Вон он какие книги читал и какие в будущем читать будет. Одним словом – гений».

Только стал я замечать, что мой гений еще больше как-то стал не замечать меня, а жена, между тем, все чаще на кухне с ним стала оставаться, и эти самые умные беседы с ним вести. Бывало, как он только на кухню пойдет, так и она за ним туда же тащится.

«Ну, – думаю, – дело пахнет керосином».

«Ну, – думаю, – сливай воду, старик».

«Ну, – думаю, – корабль дал течь, пора и на другой садиться».

– Что ж ты делаешь? – помню, однажды сказал я жене, когда мы остались наедине, – что ж ты его в себя влюбляешь?!

– Ха, ха, ха! – расхохоталась жена, – не твоего ума дело, хочу и влюбляю. Посмотри – кто ты, а кто он. Разница есть?

– Есть, – говорю, – он – гений, а я так – создатель.

– Вот так-то, – говорит, – создатель, отныне будешь спать в прихожей. Вот тебе коврик. Ты его на полу постели и сам на этот коврик и ложись. Понял?! А сверху можешь прикрыться одеялом.

«Хорошо, – думаю, – я могу и на коврике. Хорошо, посмотрим».

А сам, надо думать, обиду затаил. – Ладно, – думаю, – посмотрим, как вы себя вести будете. Только, чтобы честно было. Чтобы замуж, так сказать. В противном случае – я не знаю, что сделаю.

Вот проходит один день, другой. Жена в одной комнате спит, гений в другой, а я в прихожей на коврике сплю, обеды готовлю. Только стал я замечать, что мой гений совсем перестал меня замечать, а если и заметит, то как-то удивленно взглянет на меня, а во взгляде: «Что такое? Долго ли ты будешь у меня под ногами валяться? В конце концов, ты должен понять, что тебе здесь не место. В конце концов, тебе пора новое местожительство искать».

Я же как-то думал, хотя и понимал, что вряд ли это будет; я же как-то думал, что мой гений как-то еще одумается, как-то он не должен так поступать, не должен он так со мной делать.

Только сплю я однажды в прихожей на коврике и вдруг слышу, как мой гений (а он в это время в жениной комнате был) ей говорит:

– Ты, – говорит, – моя единственная любимая реальность. Все остальное я не люблю и любить не желаю. Потому как я гений, кого захочу, того и полюблю.