Пьяные птицы, веселые волки

Я начинаю путь

Пёпа спросил у папы, как было в Советском Союзе. Тот потыкал палкой в снег и показал коричневые листья.

– Красиво?

– Распад!

Больше ни до, ни после не говорили. От папы остался магнитофон. Голоса смеялись:

потолок ледяной дверь скрипучая
за шершавой стеной тьма колючая
как пойдёшь за порог всюду иней
а из окон парок синий-синий.

Дразнили Попой, Пипой, Петухом. Был бы папа, научил бы защищаться. Научил бы бросить их на лёд. Лишь один во дворе был смешнее Пёпы: больной Вова, который приделал колёсики к чучелу птицы и так ходил, а ему кукарекали вслед. В Советском Союзе так не делали. Зима ушла, магнитофон запел:

один раз в год сады цветут
весной любви один раз ждут
всего один лишь только раз
цветут сады в душе у нас
один лишь раз
один лишь раз.

Кроме Пёпы и Вовы, все росли и выросли, особенно девочки. В Советском Союзе они были другие, серьёзные и добрые, он видел фильмы. А в жизни их уже перетрогал Хоха. Входили к нему и входили, чтобы снова выйти в слезах. У него уже был даже бизнес: воровал или бил кого-то. Пёпа знал, что всё это плохо, а хорошо – коммунизм, это молодость мира, это любовь, но как любить, кого любить и самого-то кто полюбит? В книгах не было ответа, со значков улыбался не знающий страха мальчик Ленин, нетронутые Хохой девочки летали в плохо нарисованный космос, а магнитофон советовал этим летом убить себя, но Пёпа старался не слушать:

на дальней станции сойду

трава по пояс
зайду в траву как в море босиком
и без меня обратный
скорый-скорый поезд
растает где-то в шуме городском.

Никто уже не пихал музыку в ящик, её брали из воздуха, из интернета. Там было проще. Там Пёпа умел поспорить. Мог привести цитату про аппарат насилия. Про сегодня что для завтра сделал ты. Вживую это всё кончалось. А потому что Хоха был вживую и вроде Хохи, взрослые, даже лысые. Вживую был Вова, он ходил в большом мужском костюме, но так и не заговорил и не расстался с чучелом. Магнитофон грустил за всех, особенно за маму, которая всё это время просто устало была и курила в окно, старея в неделю на год:

там где мне в ладони звёзды падали
мокрая листва грустит на дереве
до свиданья лето до свидания
на тебя напрасно я надеялась.

Все красивые родили моментально и стали некрасивыми. Двор опустел и заполнился новым поколением людей. Женские песни звучали глухо и по-мужски. Будто мёртвый папа гудел оттуда. Магнитофон состарился. Пёпа понёс его в дождь в ремонт, но там уже были пустые окна. Рядом закрылся часовой магазин, а до него книжный. Всё советское было не нужно. На обратном пути Пёпа встретил Хоху с парнями и Вову. Хоха продал что мог, дела не шли.

– Не надо.

Хоха не слышал. Он отбирал у больного птицу, а тот мычал.

– Не надо.

– Петуха с ящиком не спросили.

– Не надо. Я отдам магнитофон. Он дорогой.

– Давай.

– Починю и отдам. Он будет дороже.

– Когда?

– Завтра.

– Завтра?

– Завтра.

– Давай сейчас.

Пёпа ударил его магнитофоном. Хоха упал и заплакал кровью. Магнитофон совсем сломался. Было гордо и красиво, как будто смотрит папа. Пёпа хотел добавить, что ничего смешного, что он – Пётр Палыч, взрослые же люди, нормальное имя, но лишь кашлянул в тишине.

Волна восьмая

Под взглядом невидимых снайперов, под шёпот невидимых дронов днём я на пляже выкладывал камушки-ракушки, камушки-ракушки, от линии бара до линии волн. А ночью игрался с памятью. Подлости-глупости, подлости-глупости. За что-то платили больше, за что-то меньше, но точного курса не было. За мелкую ерунду сходил в горы, за нормальное такое предательство – просто вкусно поужинал. И вот я тут, в беззвёздочном отеле на руинах Карфагена.

Мир замер. Растворились повара. Пропал продавец полотенец. Исчезли горничные. Я перестал понимать, кого и зачем отпускают, кто и зачем остаётся. Где мы, где братья, где враги. Брюнетка, что звала меня, давно уже ходила с одноруким в камуфляже. Бассейн зарос какими-то вьюнами, а у бассейна бывшие охранники, кончив таиться, целовались и читали друг другу стихи. Было уже непонятно, кто у кого в плену. Если выживем, мы понесём на губах поцелуи наших убийц. Если выживем, наши женщины забеременеют убийцами. Если выживем, сами научимся убивать.

– Завтра последний штурм, – сказал Али и улыбнулся.

– Можешь тогда без баек, без всей этой вязи ответить на три простых вопроса? Кто ты, чего ты хотел и что с нами будет?

– Ты хочешь три самых важных ответа – за что? За сраную песенку?

– Не так уж плохи эти песенки. Я получил за них жизни.

– А может, это и был мой план? Всех отпустить и послушать, как ты попусту срываешь голос?

– Так в чём твой план?