Пьяный корабль. Cтихотворения

Июнь, рассвет уж недалек.
Любовникам так сладко спится.
В саду никак не испарится
    Пирушки запашок.

А в гулкой мастерской, где льют
Своё сиянье Геспериды,
Нездешних Плотников бригады
    Взялись за труд.

Спокойно и неторопливо
Они сколачивают щит,
Где город облик свой фальшивый
    Изобразит.

И ты, Венера, ради них,
Строителей из Вавилона,
Оставь любовников на миг,
    Увенчанных твоей короной.

    О Королева Пастухов,
Ты поднеси-ка им по чарке.
Дай после праведных трудов
Омыться в море в полдень жаркий.

Разное поэтическое старье пришлось весьма кстати моей словесной алхимии.

Я свыкся с простейшими из наваждений: явственно видел мечеть на месте завода, школу барабанщиков, руководимую ангелами, шарабаны на небесных дорогах, салоны в озерной глубине, видел чудищ и чудеса; название какого-нибудь водевильчика приводило меня в ужас.

А потом разъяснял волшебные свои софизмы при помощи словесных наваждений.

В конце концов я осознал святость разлада, овладевшего моим сознанием. Я был ленив, меня томила тяжкая лихорадка, я завидовал блаженному существованию тварей – гусениц, олицетворяющих невинность в преддверии рая, кротов, что воплощают в себе дремоту детства.

Характер мой ожесточался. Я прощался с миром, сочиняя что-то вроде романсов;

Песня самой высокой башни

О приходи же, приходи,
Пора волнения в груди!

Я столько терпенья
Вложил в ожиданье!
Исчезли сомненья,

Угасли страданья.
Но жаждой бессменной
Отравлены вены.

О приходи же, приходи.
Пора волнения в груди!

Ты – пустошь глухая,
Забытая всеми.
Где меж лопухами —
Крапивное семя.
Где шмель беспощадный
Дружен с мухою смрадной.

О приходи же, приходи.
Пора волнения в груди!

Я полюбил пустоши, спаленные зноем сады, обветшавшие лавчонки, тепловатые напитки. Я таскался по вонючим проулкам и, зажмурившись, подставлял лицо солнцу, властелину огня.

«Генерал, если на развалинах твоих укреплений осталась хоть одна старая пушка, обстреляй нас комьями сухой земли. Пали по витринам роскошных магазинов, по салонам! Пусть город наглотается собственной пыли. Пусть ржавчина сгложет его водостоки. Пусть будуары его задохнутся от палящего толченого рубина…»

О, как пьянеют над отхожим местом в трактире мошки, любовницы бурачника, – пьянеют, растворяясь в солнечном луче!

Голод

Я пристрастие питаю
Только к скалам и камням.
Воздух ли, земля ль простая.
Пыль и уголь – ням, ням, ням!

Голод мой, кружись, пасись
    По словесным долам,
Поскорее отравись
    Лютиком веселым.

Жри булыжник, щебень лопай,
Разгрызай кирпич стены
И лепешки, что потопом
Были встарь испечены.

Волк под деревом орал,
Пухом-перьями давился:
Много он курей сожрал.
Я вот так же изводился.

Каждый овощ, каждый плод
Жадно ждет ножа и вилки,
А паук в щели жует
Исключительно фиалки.

Ах, уснуть бы! Сладок сон
На жаровне Соломона.
Вдоль по ржавчине бульон
Льется в сторону Кедрона.

И наконец – о счастье, о торжество разума! – я сорвал с неба черную лазурь и зажил подобно золотой искре вселенского света. От радости я напустил на себя донельзя шутовской и дурашливый вид: