Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности

Но однажды в XIII веке до нашей эры стало твориться всякое нехорошее.

В годы вплоть до XIII века до нашей эры область Греции и те регионы, где сейчас Турция, были весьма процветающими. Великая микенская цивилизация ковала свое величие. Великая хеттская империя со стороны Ближнего Востока была еще более великой и останавливаться в развитии не собиралась. Росло население, строились великие города. Просто гляньте, сколько сокровищ в шахтовых могилах там продолжают находить археологи. Великие цари Восточного Средиземноморья. У них было что схоронить из ценного. Они строили себе дворцы. Они захватывали рабов, и у них было чем занять этих рабов после того, как они их захватили.

А затем все это благополучие начало таять. Может, слишком быстро росло население. Может, разруха началась с серии природных катаклизмов. Может, после нескольких лет скудных урожаев случался голод. Возможно, одно наслаивалось на другое. Возможно, великая война против Трои, о которой спустя пятьсот лет или около того споет незрячий поэт Гомер, — возможно, этот поход имел место, когда годы упадка только начались и набеги на близлежащие города казались все более привлекательной опцией.

Это, кстати, не выдумка. Не выдумка, что реальная группа реальных людей на этой самой земле, где сегодня, к примеру, обретается город Антверпен, на этой самой земле более трех тысяч лет назад группа людей и правда решила собрать войска и отправиться в поход против настоящего города Трои. Они это сделали. Она и правда была, Троянская война. Мы никогда не узнаем толком, какой она была на самом деле. Но она была. Когда те мужчины вернулись из Трои, дела на родине шли не очень. Города-государства Греции вцепились друг другу в глотки. Все эскалировало по какой-то неумолимой логике, логике эскалации. Всякий, кто испытывал эскалацию в любом виде, знает, что в ней есть своя внутренняя логика. Если вы проходили через эскалацию в каком угодно ее изводе, то знаете это чувство. Небольшая эскалация ведет к еще большей эскалации, а та — к еще большей. Мне кажется, что, когда такое начинается, это чувствуешь. Еще мне кажется, что это чувство эскалации становится соблазнительным — на свой, ужасный манер. Мне кажется, что многие человеческие существа, когда начинают предчувствовать эскалацию, возбуждаются по этому поводу, даже если от этого им неловко и они не очень-то это между собой обсуждают. Но от идеи эскалации они возбуждаются — даже притом, что им страшно. Что-то их тянет на дно, какая-то страсть к разрушению. Мне кажется, что от возможности эскалации и сопутствующего насилия в женских и мужских сердцах начинает укореняться какое-то ликование, какой-то едва ли не эротический дух. Может, это чувство нам очень даже знакомо. Может, это то самое, что показывает нам сатир, выражение его лица на картине Рубенса — желание проваливаться в тартарары, все ниже и глубже.

Грекам — микенцам на излете бронзового века — это чувство должно было быть хорошо знакомо. Был им ведом и страх перед ним. Есть ли страх более реальный, чем тот, который охватывает, когда ощущаешь реальность эскалации? Полагаю, что нет. Этот страх тем ужаснее, что в нем сокрыто желание. Раз так, пусть война — говорите вы. Пусть все рухнет. Пусть разверзнутся небеса. Эскалируем дальше.

А потом, когда маховик уже завертелся, вам хочется сдать назад. Вам хочется вернуться домой, к теплому очагу. Но уже не получится. Эскалация зашла слишком далеко. Размышляя о такой эскалации, я иногда вспоминаю Варшаву. Я думаю о людях, которые выбирались из-под руин Варшавы в конце Второй мировой — после того, как Гитлер залез в тот вагон поезда, чтобы принять капитуляцию французов в том самом месте, где немцы подписывали Версальский договор после своего поражения в Первой мировой. Вторая половина Второй мировой — это период чудовищной эскалации.

Чеслав Милош, великий польский писатель и поэт, в каком-то своем тексте описывает шок от того, как впервые увидел развороченное бомбой здание. Вот оно стоит, вывернутое наизнанку. Случилось что-то необратимое. Личное пространство дома было выплеснуто в публичное пространство города. Это непристойно и пугающе. Тогда-то эскалация и миновала точку невозврата. Когда жители города внезапно как один встают и идут на улицы, чтобы убивать. Они делают так, поскольку охвачены эскалацией. И делают так каждый раз. Просто гляньте на Варшавское восстание, чей конечный результат можно описать лишь как отсутствие такового. Не осталось вообще ничего. Цивилизация, которая там когда-то существовала, была стерта практически подчистую.

Это же было в Антверпене во времена религиозных войн — времена, которые мог наблюдать Рубенс. То, как люди врывались в церкви, чтобы жечь и уничтожать. Реформация была эскалацией. Она высвобождала сатиров, которые не знают слова «хватит», так как быть без тормозов — часть самóй их природы.