Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности

Ницше решил, что история про Силена — центральная. Если вы поняли историю про Силена, заявил он, то понимаете и все то, что двигало греками при создании трагедии — новой формы искусства. «Что хотели донести греки своими трагедиями?» — задался вопросом Ницше. К чему все эти дионисийские обряды и пляшущие козлы? Ницше учуял фундаментальную истину. Он хотел, чтобы каждая мысль производила эффект разорвавшейся бомбы. В этом его отличие от Рубенса. Рубенс изображал сложные вещи честно, но ему необязательно это нравилось. Он необязательно хотел, чтобы у людей сносило крышу. Каким-то там злонамеренным художником Рубенс не был. Он, может, иногда бесшабашный, но не злонамеренно-разрушительный. Он не был одержим тем, чтобы все крушить. Рубенс всегда стремился подсластить пилюлю.

Ницше — другое дело. Он отбитый. Он был таким изначально и со временем становился все отбитее и отбитее. В итоге он положительно спятил — или, как говорили раньше, «выжил из ума». «Рождение трагедии» — лучшая его книга, там он держал свою отбитость в каких-то рамках. Там она у него идет вспышками. В ранней период он давал мыслям вызреть. Потом ему стало все равно. Отбитость взяла верх. Читать «Сумерки идолов» не стоит вообще никому. Читать такое попросту неприлично. Это как смотреть на чье-то умственное разложение. Там полный голяк.

Но в «Рождении трагедии» гений пока не ушел ко дну. Фигура Силена восстает из этого труда и говорит с нами в точности так, как мог бы представить Рубенс. В труде Ницше говорит Силен с картины Рубенса. Тот самый Силен, которого Рубенс вызволил с задворок тицианова полотна и восстановил в его полнокровной греческой причудливости. Пьяница, тяжко плетущийся в окружении сатиров, — а те щиплются и чего-то там подкудахтывают. Силен в движении, он с трудом припоминает, кто он такой. В этом Рубенс и Ницше друг друга бы поняли.

Вся эта болтовня про умеренно-равновесный греческий ум (осознал Ницше) — полная ерунда. Нет, там смятение. Ницше увидел это, ибо хотел смотреть. Он не слушал никого больше — ни знатоков, ни других ученых. Он просто взглянул. Он выучился на ученого, чтобы посмотреть своими глазами. Ницше узрел нечто ужасающее и фундаментальное. Он узрел первочувство жизни как таковой, пузырящейся и бурлящей без всякой конкретной цели. Чистый порыв бытия. Чистое отражение порывов к жизни и к смерти. Тоже не лучшее объяснение. То, что увидел Ницше, не втиснуть в слова: безумный, пустой разряд самой жизни заговорил с ним из этого трагического переживания греков, которое и породило трагедии. Которое прославлялось дионисийскими обрядами в тайных гротах. Которое голыми руками драло на части животных. У которого голос козла — козлиное блеянье.

* * *

Насколько я знаком с биографией Ницше, в Антверпене он никогда не был. Не думаю, что там ему бы понравилось. Но Ницше не нравилось вообще нигде. Он был из тех людей, что вечно всем недовольны. Полагая, что переезд улучшит ему настроение, он часто менял место жительства. Мы все так делали. Вот уеду из А, окажусь в Б — и все наладится. Некоторых из нас потом огорошивает та новая идея, что проблема, наверное, в нас самих. Проблема была в самом Ницше, и никакие переезды с места на место или иносказания не могли этого изменить. Хотя, возможно, даже во время работы над «Рождением трагедии» Ницше был уже слишком отбитым, чтобы что-то такое насчет себя осознать.

Будь Ницше другим человеком, он мог бы кое-чему научиться у нашего друга Рубенса. В юности Рубенс какое-то время мотался туда-сюда, а потом решил просто взять и осесть в Антверпене. В то время и Рубенсу, и вообще всем было очевидно, что Антверпен тихо катится под откос. Голландцы, мерзавцы такие, заилили реку. Расквартированные в городе испанские войска еще не так давно устраивали бурные истерики, что им, дескать, не платят, и выходили резать антверпенцев, какие под руку подвернутся. Ей-богу. Это было как-то раз в конце XVI века. Испанские войска просто пошли и загубили несколько сотен людей — сотен, может, шесть или семь. Вот такие дела творились в Антверпене, а вскоре Рубенс решил, что здесь он и будет жить. Чтобы осесть — место не хуже других. Трупы с улиц повынесли — Рубенсу большего и не надо. Он остается.

Рубенс усвоил урок, который так никогда и не смог вбить себе в голову Ницше. Что без разницы. Просто без разницы, где ты есть и где проживаешь свою жизнь. Если держишь себя в руках — то всегда без разницы. Увы, как мы уже имели случай заметить, Ницше умел что угодно, но только не держать себя в руках. Его крыша давала течь.

Впрочем, обоих зацепила фигура Силена. Оба стали людьми Силена: Ницше — идя вглубь столетий за ниточкой древних текстов, Рубенс — следуя за образами, ныряя в полотно Тициана и обнаруживая там подлинного Силена.

V. Порой мы думаем, что греческая трагедия — изысканное действо, но она коренится в низкой похабщине