Пять бессмертных. Т. I

— Правда?

— Правда.

— Ну ладно, я снова расскажу, только ты скажи, когда забудешь о том, что я рассказываю.

Он засмеялся.

— Как же я могу сказать, что забыл? Это все равно, что сказать: «я сплю».

— Ну, слушай. Я рассказывала о том, как третьего дня поссорилась из-за тебя с Линой…

— Из-за меня?

— Ну да, из-за тебя. Она говорит, что люди большого роста всегда и во многом умственно отсталы. То есть не то, что умственно, а она иначе выразилась: нравственно-этически, кажется. Речь шла, конечно, сначала не о тебе. Она по какому-то другому случаю об этом заговорила. Да это и не ее собственное мнение. Просто где-то вычитала. Но дело не в этом. Я, конечно, стала с ней спорить. Напомнила ей о великих и в то же время больших людях. Но она не хочет слушать: «Это, — говорит, — только военный гений. Ни один ученый или художник не был очень большого роста».

Карст со смущением взглянул на свое огромное тело. Она заметила его взгляд, улыбнулась и продолжала:

— Я ей и говорю, что, может быть, не бывает каких-нибудь особенно выдающихся людей, но это не значит, что высокий рост служит признаком какой-то отсталости. А она говорит мне: «Ты ничего не понимаешь». Стала доказывать, что рост тела выше нормального не может не отзываться на росте и развитии мозга, подавляет его, вызывает разные корреляции[3] и все такое… Я, конечно, возражала! А она, — представь себе, что она мне сказала!

— Ну, что?

— «Это, — говорит, — ты потому только споришь, что за своего Карста заступаешься». Как тебе это нравится? Ей какое дело?..

— Откуда же она знает? Разве ты ей говорила?

— Ничего не говорила. Но, верно, знает. И кроме того…

— Ну, а ты что на это?

— Я… — Гета торжествующе на него посмотрела, — я ей говорю: «Если так, то я тоже знаю, почему ты споришь. Потому что тебе нравятся маленькие». — «Кто же это?» — спрашивает. Ха-ха-ха! А сама даже позеленела. «Ну, конечно, — говорю, — Гаро». Она со злости даже языка лишилась. Стоит и смотрит на меня. Глаза выпучила. Как будто я бог знает что сказала. Ведь все знают, а она какую-то тайну устраивает.

— Разве все? А я вот, например, как раз и не знал.

— Неужели? У них давно роман. Я часто вижу, как вечером, когда мы с ней уходим к себе, он выходит и все прогуливается под окнами. А Лина увидит сразу и берется за голову: болит голова, надо пойти освежиться. Ну, и уходит. Разве трудно понять? Она и притворяться-то по-настоящему не умеет. Зато я вчера, как только увидела, что Гаро пошел в парк, ей и говорю: «А что, — говорю, — Лина, у тебя голова не болит?» — «Нет, — говорит, — а в чем дело?» Я ее подвела к окну и показываю — тот в это время как раз в окно посмотрел. Меня ему не видно, он рукой и махнул — Гета показала, как Гаро махнул рукой. — Совсем у меня Лина смутилась, чуть не заплакала. А все-таки пошла. Все-таки пошла! — И Гета звонко рассмеялась.

Карст взглядом биолога присматривался внимательнее к Гете, как будто в первый раз в жизни увидел ее. Его поразило, насколько законченно художественной была каждая черта ее лица. Несмотря на это, оно было несколько асимметрично и прямо или сбоку имело различные выражения. Карст вглядывался в ее улыбающиеся темные глаза, разрезом похожие на египетские.

«Поздно ты родилась, — думал он, — жить бы тебе тысячи три лет назад где-нибудь в Ханаане…» — и он вообразил себе Гету в древней обстановке и в восточных костюмах.

Вот она идет по большим каменным плитам от колодца с глиняным кувшином на плече, упершись одной рукой в бок и опустив темные, длинные ресницы, от которых, кажется, на все лицо падает тень. Проезжий купец, остановившийся у колодца, поит своих верблюдов. Он выронил из рук сосуд с вином, заслонил глаза ладонью от солнца и посмотрел ей вслед с удивлением… Как Елеазар, он спрашивает у черной и сморщенной, как сушеная фига, старухи: «Кто эта девушка?» Вот она лунной ночью, такой же светлой, как эта, лежит на плоской кровле, подложив красный коврик. Она подперла щеки руками и о чем-то задумалась. Все спит, и лишь изредка тишину нарушает сопение верблюдов, лежащих внизу в небольшом дворике. О чем думает она?

— О чем думаешь ты? — спросил Карст, заглядывая в ее глубокие глаза.

Гета усмехнулась.

— Как это странно, вчера еще мы были как будто чужие друг другу, а сегодня…

— Ну, ну, что сегодня?

Вместо ответа Гета стремительно бросилась к нему.

— Ведь ты же любишь меня? Я ни одного дня не проживу, если с тобой что-либо случится.

И она, как незадолго перед тем Карст, прижалась к нему, как к надежной защите от чего-то страшного, что может нарушить едва родившееся счастье.

Карст встал и поставил на ноги Гету.

— Пойдем. Поздно слишком. Или, вернее, рано.

Он чувствовал, что не выдержит долго своей роли. У него слова не шли при виде ее радости и неведения. Им овладела страшная усталость.

Взявшись за руки, как дети, они тихо пошли к дому берегом канала. Луна бледнела. Наставал предрассветный час, когда воздух странно непрозрачен, предметы плоски, мертвы и кажутся плохо нарисованными.