Пять четвертинок апельсина

– Что они имели в виду, когда обсуждали бабушкино наследство?

– Ничего, – пожала я плечами. – Кассис всем старался показать, какой он богатый, надеялся, что они в старости станут о нем заботиться. Им бы следовало раньше сообразить. Только и всего.

Я надеялась, что этого ответа будет достаточно, но у моей дочери между бровями уже пролегла упрямая морщинка, которая ничего хорошего не обещала.

– А я и не догадывалась, что у меня есть дядя, – странным, ничего не выражающим тоном заметила она.

– Мы не были близки.

Снова воцарилось молчание. Я прямо-таки видела, как она прокручивает все это в голове; больше всего мне хотелось, чтобы колесо ее мыслей перестало крутиться, но я понимала, что не смогу его остановить.

– Янник очень на него похож, – добавила я, стараясь сохранять максимальное спокойствие и легкость тона. – Такой же красивый и бесполезный. Вот жена и водит его за собой на веревочке, как танцующего медведя на ярмарке.

Надеясь вызвать улыбку Писташ, я нарочито смешно засеменила ногами, но ее задумчивый взгляд стал еще мрачнее.

– Они, кажется, считают, что ты обманула его, – заявила дочь. – Выкупила у него ферму, когда он был болен и нуждался в деньгах.

Усилием воли я заставила себя промолчать. Все равно вспышка гнева на такой стадии выяснения отношений ни к чему хорошему не привела бы.

– Писташ, – терпеливо начала я, – не верь тому, что плетут эти двое. Кассис не был болен. Во всяком случае, был не настолько болен, как это, возможно, представляется тебе. Он допился до полного банкротства, бросил жену и сына, а потом продал мне ферму для уплаты долгов.

Она смотрела на меня с любопытством, и мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы удержаться и не закричать.

– Понимаешь, это было много лет назад. Все кончено. Мой брат мертв.

– Лора упоминала еще о вашей сестре.

– Рен-Клод, – подтвердила я.

– Почему ты скрывала ее?

Я пожала плечами:

– Мы не были…

– Близки. Я уже поняла.

Голос Писташ был каким-то тоненьким, детским. И звучал он как-то чересчур ровно.

Меня снова охватил страх, и я ответила чуть более резко, чем собиралась:

– Ну да, тебе ли этого не понять. В конце концов, вы с Нуазетт тоже никогда не были…

Тут я прикусила язык, но было уже слишком поздно. Я видела, как Писташ вздрогнула. Вот проклятье!

– Нет, не были, – сказала она спокойно. – Но я, по крайней мере, старалась. Ради тебя.

Черт возьми! Я и забыла, какая она чувствительная. Все эти годы я считала ее девочкой спокойной, с тревогой глядя, как моя вторая дочь становится все более своенравной и неуправляемой. Да, Нуазетт всегда была моей любимицей, но до сих пор я считала, что неплохо это скрываю. Если бы передо мной была сейчас не Писташ, а Прюн, я просто обняла бы ее и прижала к себе. Однако передо мной сидела взрослая, тридцатилетняя женщина со спокойным, замкнутым лицом, с легкой уязвленной усмешкой на устах, с немного сонными, кошачьими глазами… И я вдруг подумала о Нуазетт, о том, как из гордости и упрямства превратила собственную дочь в чужого человека.

– Мы расстались давным-давно, – снова заговорила я, пытаясь хоть что-то втолковать Писташ. – После… войны. Моя мать была… больна. И мы какое-то время жили у разных родственников. Мы практически не общались. – Это была почти правда; во всяком случае, настолько близко к правде, насколько было в тот момент возможно. – Рен уехала… работать… в Париж. Она… тоже заболела. Она сейчас в частной лечебнице под Парижем. Я как-то навестила ее, но…