Пять четвертинок апельсина

Я попыталась улыбнуться, но усталость лежала у меня на плечах, как колючее серое одеяло, и слова Поля отозвались во мне протяжным зевком, длинным, как туннель. Его пес тут же пошел и улегся под знакомым столиком у окна, но сам он остался стоять, по-прежнему держа в руке берет.

– Ты плохо выглядишь, – неторопливо сказал он.

– Ничего страшного, – поспешила заверить я. – Плохо спала, только и всего.

– Видимо, ты весь месяц спишь плохо. У тебя что, бессонница?

– Ладно, обед на столе, – сменила я тему, бросив на него недовольный взгляд. – Фрикасе из курицы с горошком. Учти, снова разогревать не буду.

Он как-то сонно улыбнулся.

– Как вы со мной круто, мадам Симон. Прямо как жена с мужем. Что люди-то подумают?

Очередная неуклюжая шутка, решила я и промолчала.

– Ты все-таки подумай. Может, я чем могу помочь? – не унимался Поль. – Нехорошо они с тобой поступают, надо бы их приструнить.

– Прошу вас, месье, не утруждайте себя, – нарочито громко ответила я. – Я и сама прекрасно со всем справлюсь.

После стольких бессонных ночей глаза у меня были вечно на мокром месте, и даже простые слова сочувствия чуть не заставили меня разреветься. Чтобы Поль ничего не заметил, я старалась на него не смотреть и обращалась с ним особенно сухо и насмешливо.

Но Поль не собирался отступать.

– Ты же знаешь, на меня вполне можно положиться, – тихо промолвил он. – Уж теперь-то ты должна это понять. Через столько лет…

Я быстро на него посмотрела, и мне вдруг все стало ясно.

– Пожалуйста, Буаз…

Я окаменела.

– Не волнуйся. Ведь я до сих пор хранил тайну, верно?

Вот она, правда, прилипла к обоим, как старая жвачка.

– Ведь хранил?

– Да, хранил, – согласилась я.

– Тогда вот что. – Поль шагнул ко мне. – Я знаю, ты отроду помощи ни от кого не принимала, даже если она очень тебе нужна. – Он сделал паузу. – Тут ты ни капли не изменилась, Фрамбуаза.

Смешно. А я-то думала, что стала совсем другой.

– Когда ты догадался? – наконец спросила я.

Он пожал плечами.

– Ну, на это особо много времени не потребовалось. Пожалуй, когда впервые отведал твои блюда, может, щуку по-анжуйски. Так ее твоя мать готовила. Я и до сих пор не забыл, как у нее все вкусно получалось.

Поль снова улыбнулся; его улыбка под вислыми усами была такой милой, доброй и такой невыразимо печальной, что у меня снова ожгло слезами глаза.

– Нелегко тебе, должно быть, пришлось, – продолжал он.

– Не хочу это обсуждать, – буркнула я, стараясь не разреветься.

– Ладно, – кивнул он, – и я ведь не больно-то общителен.

Он отправился за свой столик и принялся за куриное фрикасе, время от времени с улыбкой на меня поглядывая. Через некоторое время я не выдержала: села с ним рядом – в конце концов, кроме нас, никого в доме не было – и налила себе стакан «Gros-Plant». Некоторое время мы хранили молчание, потом я опустила голову на стол и тихо заплакала. Тишину нарушали только мои горестные всхлипывания и постукивание вилки и ножа по тарелке. Поль с задумчивым выражением лица продолжал есть, но на меня не смотрел и на слезы мои никак не реагировал. Однако я чувствовала, сколько в его молчании доброты.

Немного успокоившись, я старательно утерла фартуком лицо и произнесла:

– Знаешь, а вот теперь мне, пожалуй, хочется с тобой поделиться.

6

Поль – отличный слушатель, и я поведала ему такое, о чем не собиралась говорить ни одной живой душе. Он слушал молча, время от времени кивая. А поток из моих уст все не иссякал. Я рассказала о Яннике и Лоре, о Писташ и о том, как позволила ей уехать, а сама не подарила ей ни слова на прощание; рассказала о погибших несушках, о своих бессонных ночах и о том, что, когда Люк включает генератор, мне кажется, будто у меня в черепе хозяйничают хищные муравьи. Я призналась, что боюсь за блинную, за себя, за свой чудесный дом – боюсь расстаться с той безопасной нишей, которую создала для себя здесь, в Ле-Лавёз. Я честно призналась, что боюсь постареть, что молодежь кажется мне куда более жесткой и грубой, чем когда-то были мы, хоть нам и довелось немало пережить во время войны. Я рассказала Полю даже о своих снах и мечтах, о Старой щуке с ее оранжевой пастью, о Жаннетт Годен, о змеях, которых я прибивала к Стоячим камням; понемногу мне стало казаться, что яд, скопившийся в душе, начинает рассасываться и вроде куда-то исчезать.

Когда я наконец умолкла, на некоторое время воцарилась полная тишина. Потом Поль заключил:

– Нельзя каждую ночь стоять на страже. Ты же убьешь себя!

– А у меня выбора нет, – возразила я. – Эти люди… они в любое время могут вернуться.

– Хорошо, тогда мы будем дежурить по очереди, – просто предложил Поль, и все было решено.