Пять четвертинок апельсина

В половине второго я направилась к реке, на то место, где мы обычно встречались. Забравшись на наш Наблюдательный пост, я во все глаза высматривала Томаса, будучи почти уверенной, что не пропущу его, что он не появится слишком внезапно; я пока толком не осознала, как мне необыкновенно повезло. Вдыхая сильный теплый аромат сухих красноватых листьев, еще не успевших облететь и скрывавших меня от случайных прохожих, я думала о том, что пройдет неделя – и наш Наблюдательный пост на целых полгода опустеет, станет непригодным для наших целей, шалаш будет виден всем, словно дом на вершине холма; но в тот день на ветвях хватало листвы, чтобы меня никто не заметил. Душу наполняла нежная музыка, словно в животе, чуть повыше пупка, кто-то играл на изящном старинном ксилофоне с костяными клавишами. В ушах стоял звон, а голова казалась невероятно легкой и светлой. «Сегодня все возможно, – твердила я себе с какой-то опьяняющей убежденностью. – Абсолютно все».

Минут через двадцать, услыхав на дороге треск мотоцикла, я спрыгнула с дерева и со всех ног понеслась к реке. Ощущение странной легкости усилилось, я летела, почти не касаясь ногами земли, да и не чувствуя ее. Меня охватило ощущение какого-то невероятного собственного могущества, почти столь же сильное, как и та светлая радость. Сегодня Томас будет только моим, это будет моя тайна, моя собственная великая тайна. И то, что мы с ним скажем друг другу, останется только между нами. И то, что скажу ему я…

Он затормозил у обочины и быстро огляделся, проверяя, не видел ли его кто-нибудь, затем стащил мотоцикл вниз, в заросли тамариска на песчаном берегу. Я следила за ним из укрытия, отчего-то не решаясь показаться; меня вдруг смутило, что мы здесь одни, это привносило в наши отношения незнакомый оттенок интимности. Я наблюдала, как Томас снимает китель, прячет его в кустах и снова осторожно озирается. В руках у него был сверток, перевязанный бечевкой, изо рта, как всегда, торчала сигарета.

– Больше сегодня никого нет.

Мне очень хотелось, чтобы мой голос звучал «как у взрослой» – ведь и он посмотрел на меня, на мои накрашенные губы иначе, чем всегда. Сначала мне показалось, что он намерен пошутить на сей счет. Внезапно я рассвирепела. Если он вздумает смеяться, если только вздумает смеяться… Но Томас смеяться не стал; он просто улыбнулся и спросил как ни в чем не бывало:

– Значит, сегодня мы с тобой вдвоем?

14

Я уже говорила – день был просто чудесный. Хотя теперь, в мои шестьдесят пять, довольно трудно объяснить, какая трепетная радость, какое счастье тогда царили в душе в течение нескольких часов подряд. В девять лет все воспринимается так остро; порой одного-единственного слова достаточно, чтобы привести тебя в бешенство; к тому же я была много чувствительнее большинства своих сверстников и почти ожидала, что он вот-вот все испортит. Я никогда не задавалась вопросом, люблю ли я его. Вряд ли я смогла бы тогда на него ответить, в девять-то лет. И я, конечно, не понимала, что за отчаянная, почти болезненная радость охватывает меня при встрече с ним; во всяком случае, для описания этого чувства язык любимых фильмов Рен совершенно не годился, хотя отчасти это и напоминало то, что в них показывали. Моя стеснительность, мое одиночество, то отчуждение, которое с некоторых пор возникло в моих отношениях с братом и сестрой, странности и холодность матери – все это послужило причиной того, что в душе моей как бы вечно зиял разверзнутый голодный рот, инстинктивно тянувшийся навстречу любой капельке доброты, исходившей от кого бы то ни было, хотя бы и от немца. Ну а Томасу, этому веселому вымогателю, нужно было одно: непрерывный поток полезных сведений.

Теперь-то я стараюсь убедить себя, что это было именно так, что больше ему ничего не требовалось. И все-таки даже сейчас какая-то часть души спорит с подобным утверждением: нет, ему нужно было не только это. Было и еще кое-что, и весьма существенное. Ведь он с явным удовольствием встречался со мной, беседовал, да и вообще – зачем он так долго со мной общался? Для чего? Я помню каждое его слово, каждый жест, каждую интонацию. Он рассказывал о доме в Германии, о Bierwurst и Schnitzel[55], о Шварцвальде и улицах старого Гамбурга, о Рейнских землях, о Feuerzangenbowle – чаше дымящегося пунша с плавающим в ней ярко-оранжевым апельсином, нашпигованным гвоздикой, – и о Keks, и о Strudel, и о Backofen, и о Frikadelle[56] с горчицей, и о яблоках, которые зрели до войны в саду у его деда; а я рассказывала о матери с ее таблетками и странностями, о мешочке с апельсиновыми корками, о своих вершах, о разбитых часах с треснувшим циферблатом и о том, как, получив возможность загадать желание, я пожелаю, чтобы этот день никогда не кончался.

Тут он посмотрел на меня неожиданно по-взрослому, и я ответила ему таким же взглядом, и мы еще долго не могли отвести друг от друга глаз, словно играли в гляделки. Когда я играла с Кассисом, первым не выдерживал обычно он. Но на этот раз первой отвернулась я и смущенно пробормотала:

– Ой, извини.