Пять четвертинок апельсина

Хотя ведь все было не совсем так, сказала я себе. Это не вполне правда. И я поцеловала внучку, пообещав, что доскажу эту историю после и что сама не знаю почему надумала морочить ей старыми рыбачьими бреднями голову на ночь. И несмотря на протесты Прюн, мы, уговорами и болтовней, уломали ее наконец отправиться спать. В эту ночь долго еще, когда в доме уже все спали, я не могла уснуть. Обычно заснуть мне ничего не стоило, но на этот раз многие часы я не могла найти себе покоя, и даже во сне мне явилась Матерая в глубинах темных вод, и я все тянула, тянула, тянула ее кверху, и будто ни я, ни она ни за что не хотели сдаваться.

В общем, вскоре после этого и появились Янник с Лорой. Началось с ресторана, скромно так пришли, как обычные посетители. Взяли brochet angevin и tourteau fromage.[53] Я потихоньку посматривала за ними с моего кухонного поста, но они вели себя тихо, скандалов не устраивали. Переговаривались между собой вполголоса, не запрашивали ничего этакого из винного погреба и на сей раз «мамусей» меня не называли. Лора обворожительно улыбалась, Янник был ласков. Оба были крайне любезны и всем крайне довольны. Мне даже было приятно отметить, что теперь они уже не обнимались и не целовались при всех, и я даже снизошла немного поболтать с ними за кофе с птифуром.

Лора постарела за эти три года. Похудела — возможно, в дань моде, что ей совсем не шло, — ее волосы медного цвета были коротко острижены и прилизаны на голове, как шлем. И какая-то она стала нервная, то и дело чешет себе живот, как будто у нее там болит. Янник на первый взгляд почти не изменился.

Бодрым голосом сказал, что с рестораном у них все в порядке. Полно денег скопили. Весной собираются слетать на Багамы, уже столько лет не отдыхали вместе. О Кассисе говорили уважительно и, как мне показалось, с искренним чувством утраты.

Мне уж показалось, что я была к ним несправедлива.

Я ошиблась.

Через пару дней они пожаловали ко мне на ферму, как раз когда Писташ собиралась укладывать детей спать. Принесли всем нам подарки — конфеты для Прюн и Рикота, цветы для Писташ. Дочь смотрела на них с натянуто-любезной улыбкой, так, по моим наблюдениям, у нее выражалась антипатия, но те наверняка углядели в этом выражении некоторую придурковатость. Лора с назойливым любопытством, показавшимся мне отвратительным, рассматривала детей; она то и дело стреляла глазами в сторону Прюн, игравшей на полу сосновыми шишками. Янник расположился в кресле у камина. Я чувствовала себя скованно в присутствии Писташ, молча сидевшей рядом, и надеялась, что незваные гости скоро откланяются. Однако они явно не собирались уходить.

— Еда была просто великолепна, — лениво сказал Янник. — Твоя brochet, непонятно, как это у тебя получается, но прямо чудо.

— Нечистоты, — улыбаясь, сказала я. — Теперь столько их сливают в реку, что рыба буквально только ими и питается. По-нашему — луарская икра. Очень минералов много.

Лора ошалело уставилась на меня. Тут Янник выдал легкий смешок «хе-хе-хе», и она тотчас подхватила.

— Мамуся, в юморе тебе не откажешь. Хе-хе. Луарская икра. Ну ты даешь!

Но я заметила, что о щуке они больше не вспоминали.

Потом заговорили про Кассиса. Сперва так, ничего особенного, вот папаша порадовался бы племяннице и ее детишкам.

— Все твердил, как было бы хорошо, если б у нас родились детки, — сказал Янник. — Но Лоре при такой ее занятости….

— У нас впереди еще уйма времени, — почти грубо перебила его Лора. — Я ведь еще не старуха!

Я головой покачала:

— Нет, вовсе нет.

— К тому же в тот момент надо было думать, как добыть дополнительные средства по уходу за папой. Он ведь, мамуся, нам почти ничего не оставил, — сказал Янник, грызя мое песочное печенье. — Все, что у него было, купили мы. Даже его дом.

Звучало правдоподобно. Кассис был не из тех, кто накапливает добро. Деньги утекали у него между пальцев, превращаясь в дым, вернее, перетекали к нему в брюхо. Пока жил в Париже, только и знал, что себя тешил.

— Мы, понятно, на него не скупились, — сказала Лора вкрадчиво. — Мы очень любили бедного папочку, правда, ch'eri?[54]

Янник усердно закивал:

— Как же, очень любили! Как не любить, такая широкая душа. Ни разу даже не заикнулся о своем праве на дом, на наследство всякое. Надо же!

И глянул на меня, дернувшись по-крысиному.

— Что? Что такое?

Я вскочила с места, чуть не расплескав кофе, с неловкостью чувствуя, что рядом сидит Писташ и все это слышит. Я никогда не рассказывала дочерям ни про Ренетт, ни про Кассиса. Они никогда их не видели; считали, что у меня нет ни братьев, ни сестер. И о своей матери я ни слова им не говорила.

Похоже, Янник оробел:

— Ведь он же, мамуся, должен был унаследовать этот дом…

— Мы к вам не в претензии, но…